Ф. Самойлов - Вася Алексеев
— И в пиратские, — солидным голосом отвечал дед. — Пиратские бои без нас, емельяновских, опокон века не шли. Волынкинские приходили к нам на лодках драться, и с Пряжки. Тут уж начиналась потеха — кто кого перевернет, искупает да поколотит.
Дед откладывал чурбачок и гордо выпячивал стариковскую грудь. Но как-то внук его Митя, подсевший к ребятам, строгальщик из механической, сказал с досадой и насмешкой:
— Бойцы! Чем кровососов бить, своим, значит, скулы сворачивали.
И деду точно стыдно стало. Он сразу согнулся и начал снова резать ложку.
— Може и правда, зряшнее это молодечество — своих бить…
* * *Чем ближе школа, тем они шагают быстрее. Надо успеть до звонка, не то попадет. Дядя Павел, сторож, может послать опоздавших к инспектору или сам надерет уши. Павел — старый унтер, и ему под руку лучше не попадаться.
— Неужто заниматься будем? — с сомнением спрашивает Васю его сосед по парте длинный Петька. — Взрослые-то дома сидят.
— Может, отпустят нас? Тогда домой не пойдем, побежим на площадь к воротам, — живо откликается Вася. — Чего сидеть дома?
Но в школе всё начинается, как обычно. Дядя Павел в положенное время выходит в коридор, размахивая медным колокольчиком на деревянной рукоятке, и, подчиняясь повелительному зову, ребята бредут в зал на молитву.
— Преблагий господи… — заводит высокий мальчишеский голос.
Вася поет вместе со всеми. Он любит петь. Молитва звучит торжественно. Дети не вдумываются в ее слова, просто заучили. Преблагий господи… Еще слишком малы ребята., чтобы задать себе вопрос, как это он, преблагий, допустил то, что случилось вчера? Но они вспоминают — шедшие к царю пели эту же молитву. Перед самым расстрелом.
Учительница Надежда Александровна входит в класс без обычном улыбки, оглядывает, ря, ды учеников и раскрывает журнал. Она читает список и каждый раз, когда в ответ на произнесенную фамилию не слышно звонкого «здесь», с испугом смотрит на пустующее место. Никогда еще в классе не было так много пустующих мест.
— Ну, приступим к занятиям, — говорит учительница, тяжело вздохнув. — Возьмите грифели, пишите.
Она поворачивается к доске и выводит аккуратные наклоненные вперед буквы. Ребята, скрипя грифелями по аспидным дощечкам, пишут вслед за ней: «Маша ест кашу».
— Вон тебе как хорошо, Машка, — говорит громким шепотом Вася, потянув за косу девочку, сидящую перед ним, — кашу, значит, ешь!
— Алексеев, ты уже написал? — спрашивает учительница. — Не мешай другим.
В ее голосе не чувствуется строгости, и обычной уверенности в нем тоже нет. Может быть, это и придает мальчику смелости.
— Надежда Александровна, — неожиданно говорит он, — а в школе бывают забастовки или только на заводе?
— Да что ты, Вася, — торопливо прерывает его учительница. — В школе надо учиться, вы же маленькие…
Она начинает сердиться:
— Ты уже забыл, как твою маму вызывали к директору, Алексеев? Это ведь совсем недавно было. Мальчик ты смышленый, учишься хорошо, так пора и баловство бросить. И потом есть вещи, о которых не говорят на уроках…
* * *Но, оказывается, забастовки в школе бывают. В ремесленном училище бывают, во всяком случае. Об этом ребята узнают очень скоро, недели через две после 9 Января.
За Нарвской всё время неспокойно. Завод и десяти дней не проработал, а уже началась новая забастовка. О ней только и толкуют — дома и на улице в Емельяновке.
— Завтра не буди, Анисья, — говорит жене Петр Алексеевич, вернувшись с завода. — Все побросали работу. А хлеб на что покупать, один бог знает…
Петр Алексеевич принадлежит к тем степенным мастеровым, которые стараются быть в стороне от «политики», ладить с начальством. Семья у него очень уж большая — восемь душ. Но другие, особенно молодежь, рассуждают иначе. На улице громко клянут директора, мастеров, министров, Трепова — нового генерал-губернатора Петербурга — и самого царя. Парни собираются группками во дворах или в поле. Они не гонят от себя мальчишек, и те учатся у них новым словам и песням.
Вихри враждебные веют над нами…
Вася как-то затягивает эту песню дома высоким, звонким голоском, и Анисья Захаровна всплескивает руками:
— Где ты набрался такого, сынок?
Где набрался… Он слышал эту песню уже не раз. И «Отречемся от старого мира», и еще другие. А сегодня запретная песня была слышна даже в школе.
— Знаете, маманя, — горячо шепчет он, от волнения заикаясь больше, чем всегда, — у нас ведь тоже забастовка, ремесленники с занятий ушли, Карла Ивановича не побоялись…
Он хочет рассказать, как чуть-чуть не попался опять директору. Но мать и так смотрит испуганно, и Вася больше ничего не говорит.
Хотя рассказать хочется о многом. Он всё знает про эту забастовку. Конечно, он еще маленький, но что из того? Маленький иной раз туда проберется, куда большому и не попасть. И у него есть взрослые друзья, ему старшеклассники говорят о разном, что не всякому сказать можно. Особенно интересно поговорить с Ваней Газа, да и с другими тоже. По правде, это ведь старшеклассники и послали его на переменке в ремесленное:
— Там знаешь что? Бастуют! С самой утренней молитвы. Их построили — запевай, до-ля-фа… А они молчат. Им опять — запевай, до-ля-фа. Снова молчат. Карл Иванович Фукс прибежал. Кричит: «Молись, я начальник, велю!» А они всё равно не поют. Уж он, говорят, лупить стал их изо всей мочи, кого по лицу, кого по голове. Но ребята не сдаются. Молиться не хотят и на уроки не идут. Стачка! Требуют, чтоб не били их и учили лучше.
— А что, плохо их учат?
— Значит, плохо, если бастуют. Интересно, как там сейчас. Мы уж пробовали пройти к ним вниз, да не пускают. Ты ростом мелкий, попытайся, может проскочишь.
Ходить в полуподвал, где классы ремесленного, школьникам не полагается. Сегодня за этим особенно следят. Павел, сторож, начеку. А все-таки Васятка пробрался.
Ремесленники шли ему навстречу, громко переговариваясь.
— Куда вы? — спросил Вася.
— Завод бастует, и мы с заводом, — ответил пробегавший мимо парнишка.
— А нам с вами можно?
— Вырасти от горшка поболе, тогда тоже будешь бастовать.
Вася не обиделся. Уж вырасти-то он вырастет, значит, и бастовать будет.
Ремесленники затянули «Варшавянку», он стал тихонько подпевать и пошел вслед за ними по лестнице к выходу. Там его и увидел директор и ухватил за кумачовую рубаху:
— Ты тут зачем? Как фамилия?
Вася рванулся, проскользнул у директора под рукой. Пускай про фамилию гадает.
Он опоздал на урок, но учительница пустила его в класс и даже ничего не сказала. Может, догадалась, где он был? Она хорошая, Надежда Александровна…
Обо всем этом Вася матери не рассказывает. Зачем ее огорчать? Он накидывает пальтишко, хватает лыжи и несется по улице к своей ватаге. Там можно обо всем поговорить.
Уйдя за речку, в поле, они играют дотемна. Играют в забастовку, лепят из снега мастера, хожалого, штрейкбрехеров, а потом с азартом обстреливают их снежками и крушат палками, лопатами, чем попало.
У одной снежной фигуры голова утыкана оранжевыми кружками морковки. Ее обстреливают и лупят злее всех. Это рыжий начальник учебной мастерской, гроза ремесленного училища. Ремесленников в Васиной ватаге нет, но школьники всей душой на их стороне.
На откосе речки между сугробами сложена из снежных комьев избушка. Она называется Ледяным домом, и, набегавшись в поле, ребята забираются туда. В Ледяном доме — голубоватый таинственный полумрак. Если тесно прижаться друг к другу, можно влезть троим или четверым сразу. Те, кому места внутри не хватило, сидят на корточках перед входом.
— Вот я вам расскажу еще про бабу-ягу костяную ноту и колдуна Антипку, — протяжно говорит длинный Петька, усаживаясь поудобней на соломе, которая настлана в Ледяном доме.
Под вечер, в таинственном сумраке, сладко и жутко слушать сказки о бабе-яге. Никого вблизи нет, только ветер с залива свистит и подвывает в сугробах… Но сегодня ватага что-то не интересуется сказками.
— Брехня, — перебивает Петьку чей-то голос. — Вот я вам расскажу, как вагонщики Тетявку поймали. Это потеха. Поймали его и в сурике вываляли. Стал Тетявка весь рыжий — от головы и до сапогов. Завыл он тогда худым голосом. «Пустите, — просит, — меня, господа хорошие, я вам теперь слова супротив не скажу и даже самого малого мальца до конца своих дней не обижу». А ему, значит, паклю в глотку, чтоб не брехал, мешок угольный на голову и в Лезерв его, в прорубь вниз головой.
— Утопили? — ахают ребята.
— Знамо дело. Чтобы всем иродам была наука!
Это тоже сказка. Но Тетявка — не колдун, не волшебник, это известный и ненавидимый всей заставой человек. Это мастер Тетявкин, с Путиловского, тот самый, у которого любимая поговорка: «Досыта у меня не накормишься, но и с голоду не сдохнешь». В декабре Тетявкин выставил за ворота нескольких рабочих, чем-то не угодивших ему. Это послужило поводом к волнениям на заводе, а потом во всем рабочем Петербурге.
