Михаил Ишков - Семирамида. Золотая чаша
— Будь осторожна, Шами.
Девушка вздрогнула и, не поворачивая головы, откликнулась.
— Он дал слово, что возьмет меня в жены.
Старик бросил взгляд в сторону низких, покатых увалов — там, за обрывистой линией прибрежных откосов бежал священный Евфрат. Еще дальше, на три дня пути, тянулись холмистые плодородные земли, упиравшиеся в куда более полноводный и стремительный Тигр. На его берегу — как раз в направлении на солнце, на скалистом уступе высился древний Ашшур. Тень от его стен, крепостных башен и храмов — дворцов покрывала все Междуречье, вплоть до гор на востоке и моря на западе. Даже ночью нельзя было спрятаться от этой тени, она наползала внезапно, по мановению руки главного разбойника Салманасара{3}. Старик бросил взгляд в сторону царской колесницы, куда забрался атаман — по-видимому, этот головорез не последний в своре Салманасара, и его слово имеет такую же цену, как и обещание ветра не рушить хижины.
Не поворачивая головы, старик предупредил.
— Он — ассириец, Шами и, по-видимому, из знатных. Никто не знает, что у него на уме. Ты в его руках, и он может поступить с тобой, как ему вздумается.
— Он обещал взять меня в жены! — упрямо повторила девушка.
— Тебе хочется верить в чудо. Эта вера обманчива. Чудо, как степной мираж, сколько ни гонись, догнать нельзя. На слово ассирийца нельзя положиться даже в том случае, когда он требует — отдай добром, а то хуже будет. Обрати внимание, его воины окружили моих людей, они скрывают имя господина. Они все клятвопреступники, грубые и похотливые ослы. К тому же неизвестно, нужна ли ему жена? Значит, тебя ждет участь наложницы, для дочери вавилонского царя — это неслыханный позор.
— Он сказал, что готов жениться на мне.
— Может, так, а может, и нет. Кто знает наверняка?
— Как же сделать, чтобы наверняка?
— Надо известить твоего отца. Я готов рискнуть своей жизнью, Шами, но я стар. Меня догонят.
— Может, мне самой попробовать? Это отличный скакун.
— Жеребец хорош, только, боюсь, стоит ему услышать свист хозяина, и он тут же повернет назад. К тому же твое бегство ничего не изменит. Ты, как говорится, уже побывала «в его руках». Если ты вернешься в Вавилон, тебя унизят.
— Что же делать?
— Не знаю, но отца известить надо. По крайней мере, он пожалуется Салманасару, — Ардис некоторое время размышлял, потом добавил. — Я знаю наездника, которого эти разбойники не догонят.
— Кто?
— Партатуи-Буря.
— Это тот, что не сводит с меня глаз?
— Когда ты поблизости, его глаза не в его власти.
— Ладно, о глазах потом, — коротко ответила Шами. — Пусть будет Буря.
Ардис добавил.
— Он сообщит твоему отцу, что нас захватили в плен.
— Ни в коем случае!
— То есть?
Шами глянула в сторону одноглазого, бросила взгляд влево, вправо, потом, не разжимая губ, предупредила.
— Пусть Буря донесет до отца радостную весть.
— Послушай, Шами…
— Нет, Ардис, это ты послушай.
Одноглазый встрепенулся, задергал головой. Его взгляд задержался на Ардисе. Тот успел сузить глаза и притвориться околдованным дремой. Шами с сонным равнодушием разглядывала степь. Одноглазый некоторое время отчаянно боролся со сном — его веко заметно подергивалось, — наконец око закрылось, и он нехотя, не без усилия, отвернулся.
Старик подогнал коня поближе. Шами, по-прежнему изучавшая степь, процедила сквозь зубы.
— Пусть Буря доставит в Вавилон радостную весть — знатный ассириец спас меня от бедуинов и сраженный моей красотой решил взять меня в жены. Он умоляет отца дать согласие.
— Согласие кому?
Шами поморщилась.
— Ах, это не важно!
Тут до нее дошел смысл вопроса. Она задумалась, потом согласилась.
— Да, это может испортить все дело.
Некоторое время Шами размышляла, потом уже более решительно закончила.
— Я вверила богам свою судьбу и, как видишь, они пока на моей стороне. Нельзя упустить чудо. Я должна узнать имя ассирийца, и я узнаю его. Запомни, Буря должен добраться до Вавилона живой, невредимый и обязательно сияющий от счастья. Он ни в коем случае не должен поднимать панику во дворце.
Шами придержала коня и с той же дремотной неторопливостью, с какой Верный скусывал стебельки травы, а быки жевали жвачку, пристроилась к самому молоденькому из ассирийцев. Повела себя дерзко, заглянула в самые глаза. Парнишку густо бросило в краску… Ему было лет четырнадцать, не больше, — он вздрогнул и опасливо посмотрел в сторону Одноглазого. На царственную девицу взглянуть не отважился.
— Скажи, дружок, — спросила Шами. — Твой господин уверял, что под его началом десять тысяч воинов? Это правда?
Парнишка кивнул.
— В таком случае, твой господин, должно быть, важная персона?
Еще кивок — Значит, он туртан[3] великого Салманасара?
Парень отвел взгляд.
Шами, как ни в чем не бывало, продолжила.
— У твоего господина есть «та, что в доме»?
Опять молчание.
— Ты пренебрегаешь вавилонской царевной? Это недопустимая дерзость, воин.
Парень с трудом выдавил.
— Нам запрещено разговаривать с пленниками.
Шами удивилась.
— Разве мы пленники?! Ты хочешь сказать, что твой господин отважился взять в плен посольство царя Вавилона?
— Нет, госпожа…
— Послушай, воин. В любом случае, как бы ни сложилась моя дальнейшая судьба, сейчас твоя жизнь в моих руках. Стоит мне только пожаловаться, что ты бесстыдно таращился на меня…
— Госпожа, я не смею!..
— Так расхрабрись! Посмей! Сейчас или никогда. У тебя есть шанс схватить за хвост птицу — удачу. Боги на нашей стороне. Как только Одноглазый обернется, будет поздно. Как зовут твоего господина?
Парень глянул на царевну, покраснел еще гуще и с трудом выдавил.
— Нинурта-тукульти-Ашшур.
Шами удивленно вскинула брови.
— Племянник наместника Ашшура Иблу?
— Да, госпожа.
— Я слыхала, его супруга ушла к судьбе. Это правда?
Парнишка кивнул.
В этот момент Одноглазый обернулся и крикнул.
— Придержи язык, Набай.
Шами, не разжимая губ, поблагодарила.
— Я не забуду, как ты помог мне, Набай.
Молодой человек тут же отъехал в сторону.
Шами прибавила ходу и подъехала к Одноглазому.
— Раб, ты ведешь себя дерзко в моем присутствии. Как твое имя, раб? Я пожалуюсь на тебя великому туртану. Что скажут в Вавилоне о его племяннике.
Одноглазый поджал губы и торопливо подогнал коня к колеснице, окликнул господина. Тот тут же высунул голову. Одноглазый что-то доложил ему, Нинурта помрачнел, окликнул царевну.
— Шами, ты не хотела бы отдохнуть в повозке?
— Сейчас не время, Нину. Что скажут люди — вавилонская царевна вела себя как продажная шлюха. Мы останемся наедине после обряда бракосочетания.
— Зачем ждать так долго, дорогая? Если тебя смущают мои люди, я заставлю их отвернуться.
Шаммурамат рассмеялась.
— Ты способен заставиться своих людей забыть о том, что произойдет в повозке? Ты отрежешь им языки?
Сарсехим подъехал ближе, угодливо поинтересовался.
— Господину угодно развлечься?
— Заткнись! — коротко приказал Нину, затем, повернувшись к девушке, указал на один из шестов, к которым крепился полог и приказал. — Тогда, Шами, привяжи уздечку за эту палку. Мы будем вместе и в то же время врозь. Ты, например, поделишься со мной своими девичьими тайнами, расскажешь, кого видала во сне.
Шами беспрекословно выполнила распоряжение.
Оскорбленный в лучших чувствах евнух молча отъехал от колесницы. Обида, по-видимому, оказалась настолько велика, что он не мог сдержать слезы. Ассирийцы, скифы, пешие воины, глядя на него, покатились со смеху. На Сарсехима указывали пальцами и хватались за животы. Вконец раздосадованный евнух отъехал от каравана — там он дал волю рыданиям. Как только всадники различили всхлипы, веселье перешло всякие границы. Всадники, в большинстве своем дикие люди, принялись активно передразнивать несчастного, кое-кто принялся подвывать, другие начали раскачиваться, третьи рвать волосы на голове. Вконец обозлившийся евнух догнал караван и принялся швырять в обидчиков пучками травы, которые он срывал, наклоняясь направо — налево.
На шум из повозки выглянул Нинурта-тукульти-Ашшур. Некоторое время он с интересом наблюдал за евнухом, потом зевнул и вновь укрылся в полости. Между тем обидчики — куда более умелые наездники — осыпали Сарсехима ворохом сорванной травы. Тот, спасаясь от них, резко повернул в степь.
У Шами вновь начали слипаться глаза. С приходом дремы ее посетила пугающая мысль — от чуда, оказывается, можно ждать, чего угодно!
За две недели, которые караван находился в пути, она возненавидела своего жениха до такой степени, что, вспоминая о нем, ее буквально подташнивало. Заключенная в повозку, она готовила себя к самому худшему, что может ждать женщину — к пренебрежению. Она запретила себе мечтать о чуде, пыталась заставить себя смириться.