Людвига Кастеллацо - Тито Вецио

— Возможно. Тем более, что его отец очень богат.

— Жаль, — глубокомысленно заметил Ланиста, — Тито Вецио мог бы быть прекрасным гладиатором, и я бы бог знает сколько заплатил за то, чтобы увидеть его сражающимся на арене.

— Ого, брат, у тебя губа не дура. Но, кажется, у тебя есть только одна возможность увидеть Тито Вецио на арене — во сне. Кстати, со мной тоже случился некий казус. Представьте себе, красавица гречанка, которую я несколько месяцев тому назад купил у Исавра…

— Исавра-пирата?

— Какой он пират?.. Честный купец, скромный на вид и постоянно готовый предложить новую партию отличного товара. Несколько месяцев тому назад он приехал сюда с несколькими десятками рабов, купленных, как я полагаю, у берегов Греции. Ах, друзья мои, если бы вы видели, какой прекрасный товар был у него. Достаточно сказать, что он моментально все распродал, причем по цене, которую сам назначил. Я давнишний приятель Исавра и попросил его не скрывать, если у него осталось что-нибудь особенное. Тем более, что это могло отразиться, — тут Скрофа ехидно хихикнул, — на судьбах великого Рима. Каналья тотчас понял, что мне нужно. Всемогущие боги, я онемел при виде красавицы, которую он мне показал, и тут же заплатил ему за нее двадцать четыре тысячи сестерций. Она гречанка, вполне достойная резца своих великих предшественников, изящное творение природы, за которую я не задумываясь расплатился звонкой монетой.

— Да, двадцать четыре тысячи сестерций — это огромная сумма, — вскричал скупой фламин.

— Она стоит втрое, впятеро больше. Кроме необыкновенной красоты и грации, она на редкость умна, образованна и талантлива.

— Ишь, старый сатир, судя по всему, ты сам в нее влюбился, — вскричали с хохотом собеседники Скрофы.

— Что вы, в своем ли уме? Стану я портить товар, который мне стоил двадцать четыре тысячи. Увы, в этом деле есть и другая сторона. Красавица, как я вам говорил, живое олицетворение Венеры, но холодна и бесчувственна, как мрамор, словно Галатея, пока она еще не была охвачена любовью к Пигмалиону. Представьте, гречанка и не догадывалась, зачем я ее купил. Не стану рассказывать вам о том, как она билась в истерике и молила меня о милосердии. Дело в том, что она утверждала, будто родилась свободной и была коварно похищена. Своим постоянным упрямством она довела меня до такого бешенства, что я бы убил ее, если бы хоть на минуту забыл, во что мне обошлась ее покупка.

— А она действительно так красива, как ты говоришь?

— Какие же я могу представить вам сейчас доказательства? Но повторяю, изумительно хороша. Жаль, все портит ее характер. Она не хочет слушать никаких доводов и уже несколько раз буквально переворачивала вверх дном весь мой дом.

— Это как же?

— Представьте себе, три дня назад один из завтрашних триумфаторов, грубый и дерзкий поселянин, такой же, как наш консул, на редкость безобразный, но нагруженный золотом и разной добычей, трибун[17] нашего славного Гая Мария… Я вам даже имя могу назвать, чтобы не заподозрили меня во лжи… Не стоит? Так вот, этот в данный момент великий римский гражданин посетил мой скромный дом. Он хотя и грубый солдафон, но знает толк в женской красоте. Увидав мою афинскую Венеру, он загорелся такой страстью, что предложил мне ни больше ни меньше, как двенадцать тысяч сестерций за несколько часов интимной беседы с гречанкой.

— Вот это да! — вскричали хором приятели. — Никогда в жизни не слыхали ничего подобного.

— Да, двенадцать тысяч сестерций составляли половину покупной цены. Но едва солдафон вошел в комнату прелестницы, там началось такое, что можно было подумать, что в комнате оказались разом все демоны ада. И этот герой-победитель, взявший приступом Талу, Капсу и множество других городов совершенно спокойно, будто проглотив полдюжины яиц, постыдно бежал от девчонки, угрожавшей заколоть его кинжалом, если он немедленно не выйдет из ее комнаты.

С одной стороны, доложу я вам, было очень смешно наблюдать, как бежал этот фанфарон, испугавшись угроз слабого существа, но, с другой стороны, мне было не до смеха: двенадцать тысяч сестерций улетучились из моего кармана. Напрасно я объяснял сумасшедшей девчонке всю вздорность ее капризов и опровергал глупую болтовню о добродетели и чести. Как будто невольники могут иметь иную добродетель, кроме беспрекословного повиновения воле своих господ, в чем бы эта воля не выражалась.

— Ах, женщины, огонь и море, любезнейший.

— Ну, и что же ты думаешь с ней делать? Не продашь ли ее?

— Охотно, но кому? Подумайте только, в настоящее время всему Риму известна эта история с трибуном. Теперь мою гречанку продать потруднее, чем корсиканца.[18]

— Ты что, бил ее или морил голодом?

— Я был бы глуп, как тыква, если бы решился прибегнуть к таким методам. Это то же самое, что бросаться камнями в свою голубятню. Нет, я и пальцем ее не тронул, но мне в голову пришла одна замечательная идея, и если гречанка в ближайшие дни не образумится, я вынужден буду приступить к ее осуществлению.

— И что же это за идея?

— Ее надо как следует припугнуть.

— И как это у тебя получится, интересно знать.

— Вы знаете Кадма?

— Палача рабов? Страшного обитателя Сестерцио?[19]

— Да. Вы понимаете, этот человек словно специально рожден для моего дела. Представьте себе, что в одну из темных ночей я послал бы мою красавицу под конвоем в логово, этого изверга, и она бы увидела эту жуткую образину и все адские орудия пытки: колеса, дыбы, плети, жаровни, клещи и тому подобное. Мне кажется, после того, как Кадм объяснит ей, что она может испытать на себе кое-что из его арсенала, она будет сговорчивее и станет кроткой, как овечка.

— Браво, Скрофа! Мне по душе твоя затея. Эдак ты и товар сохранишь, и своей цели добьешься. Девчонка отделается простым страхом, — как истинный хозяин, Ланиста по достоинству оценил деловую сметку своего приятеля…

— Страхом… Кто смеет говорить о страхе, когда рядом находится римский легионер? — раздался грубый голос вошедшего солдата. — Заклинаю вас именем Мария, моего вождя, покажите мне того, кто осмелился вам угрожать. Я сделаю так, что ветер развеет во все стороны его испепеленное тело.

Говоривший это, похоже, сам наслаждался эффектом, произведенным его словами. Длинный, тощий, неуклюжий, с плутоватой физиономией, он производил самое неприятное впечатление. При взгляде на его фигуру, не лишенную комизма, легко было догадаться, что он принадлежит к типу солдат, чья храбрость увеличивается с каждым шагом, отдаляющим его от поля сражения, достигая наибольших размеров в одном из кабаков. Таков был наш новый герой, постоянно недовольный, недисциплинированный и трусливый в строю, но не имеющий себе, равных в грабежах и трактирах. Будучи солдатом под началом консулов Бестиа и Альбино, он был участником первого сражения в Африке, в котором римское войско потерпело поражение. Это было то жалкое войско, которое так правдиво и безжалостно описал Салюстий в истории югуртинской войны. Возвратившись с позором в свое отечество, но успев при этом награбить порядочный капитал, он шлялся по трактирам и домам терпимости, хвастая своими необыкновенными подвигами. Дезертировав однажды с поля боя, он давно был бы осужден и обезглавлен, если бы не имел могучих покровителей. В настоящее время он зарабатывал деньги наемными убийствами и слежкой за недругами аристократов.

Таверна Геркулеса-победителя была одним из его любимых мест, где он давал волю своей фантазии. Никто не принимал его слов всерьез, но и не решался опровергать, поскольку никому не хотелось связываться с вооруженным человеком. Однако последняя фраза Макеро (так звали этого солдата и подонка) была встречена добродушным смехом.

— Не обнажай свой меч без нужды, доблестный Макеро, — сказал, отсмеявшись, Ланиста. — Перед твоим приходом мы говорили об одной девушке, афинской невольнице, и ты легко поймешь, что если не все квириты обладают твоей храбростью, то еще реже можно встретить это качество у иностранки-невольницы.

— Золотые слова, Марк, честно говоря, не так-то просто найти храброго человека и, клянусь богами, другого такого храбреца, как я, встретишь не чаще, чем одного на тысячу.

— Кстати, — не без иронии спросил фламин, мы увидим тебя завтра в шествии триумфатора?

— Я предпочитаю уединение с одной прелестницей незаслуженному триумфу Мария, — отвечал с презрением хвастун.

— А между тем говорят, что Марий одержал так много побед, что этим увеличил славу римского оружия многократно.

— Жалкая слава! Наглое хвастовство и зазнайство плебеев, которые, благодаря нечестным выборам, захватили себе плоды наших побед. По их мнению они восторжествовали над Югуртой, тогда как мы покорили всю Нумидию.