Радий Фиш - Спящие пробудитесь
И с не менее изысканной вежливостью, а она прежде всего предписывала скромность, он отказался от высокой чести. Дескать, Вершине Веры и Шариата (Куббеддин по-арабски значит — «Купол Веры», и он не преминул обыграть имя кадия) должно быть, конечно, известно, что давно он уже не мюдеррис, а отныне и не факих более, а просто раб Истины, странствующий под дождем в дырявом халате. В медресе подобает останавливаться улемам и факихам, в караван-сараях — купцам и гостям, а таким, как он, бродячим шейхам, — в обителях, завие, коих щедротами благочестивых немало поставлено и в Изнике. Чем тише и малолюдней будет сия обитель, тем лучше, ибо он дал обет закончить рукопись, начатую еще в Эдирне, работа над которой, по воле Аллаха, была прервана известными его преосвященству событиями.
Он чуть было не назвал события, приведшие к воцарению здравствующего султана, печальными. Тогда как их следовало именовать не иначе как счастливейшими. И улыбнулся своей несостоявшейся оговорке.
Кадий истолковал его улыбку по-своему — как непоколебимость, отличавшую шейхов от простых смертных. Прошедшие путь самопознания и самосовершенствования, они и помыслить не могли об огорчении при ударах судьбы и радости при ее подарках.
Куббеддин предложил на выбор любую обитель: принять-де такого шейха почтут за честь где угодно.
Он выбрал обитель, построенную попечением Якуба Челеби в бытность того наместником Изника. Якуб Челеби, старший сын султана Мурада, прославил свое имя на Косовом поле, где были наголову разбиты крестоносные рыцари под водительством короля сербов. Султану Мураду эта победа стоила жизни; мстя за своего поверженного повелителя, приближенный сербского короля Милош Кобыла притворился раненым и после битвы в стане врага пронзил султана кинжалом. Победа стоила жизни и старшему сыну Мурада. Но пал он не от руки врага и не на поле брани, а от руки своего брата Баязида, справедливо опасавшегося, что вожди победоносного воинства посадят на отцовский престол как старшего по доблести и по возрасту не его, а Якуба Челеби.
В предпочтении, отданном завие Якуба Челеби, явственно слышался укор нынешнему султану: ведь он так же, как его отец Баязид, повелел удушить родного брата и выколоть глаза своему племяннику. Можно было усмотреть в этом выборе и предерзостный — страшно подумать! — упрек всему дому Османов, для коих, коль скоро речь шла о власти, не стало-де ни божьих, ни человеческих законов. Но Куббеддин был достаточно умудрен, чтобы хоть как-то дать понять, что ему внятен смысл намека. Упаси Аллах понимать то, что хочет забыть властитель, коему ты служишь!
В обители Якуба Челеби им жилось покойно. В распоряжение опального шейха и его учеников предоставили малую трапезную, два помещения для занятий и половину келий, располагавшихся полукольцом вокруг обширного двора. Здесь в погожие дни Бедреддин любил прохаживаться среди цветников, обсуждая с ближайшими приверженцами, мюридами, сложные вопросы мироздания и трудности постиженья Истины, причины различья в обычаях и верах разных народов и двойственность явлений единой сущности. Когда ты не сидишь, поджав под себя ноги, в душной полутьме за четырьмя стенами, а предбываешь в движении и душа твоя полнится видами ручьев, полей, деревьев, облаков, плеском воды, шелестом листьев, пением птиц, то мысль проникает глубже, летит стремительней, а главное — в гармонии с сердцем. Знал об этом еще Аристотель, не зря он взял в обычай беседовать с учениками на прогулках. Отсюда последователей его школы и поныне зовут «перипатетиками», от греческого «перипатетикос», то есть совершаемый во время прогулки.
Но что поделать, здесь, в Изнике, он хоть почетный, но все же узник. И выход за стены крепости ему пока заказан. Оставался двор.
Благоухали розы в цветниках. Журчала вода, низвергаясь в мраморный водоем из разверзтых львиных пастей работы византийских камнетесов. Пищали ласточки под карнизами. Неспешно прогуливались ученики, негромко звучали слова о вере и о боге, об Истине, о границах шариата, о предопределенье. Со стороны послушать — мир да благодать царили в обители опального улема, отринувшего заботы суетного мира ради угодной богу чистой науки.
Меж тем уже который месяц здесь зрело решение, от коего, возможно, зависела судьба не только державы османских государей, но, как знать, быть может, и судьбы мира.
Все чаще являлись в обитель странники, по облику и по речам ничем не отличавшиеся от дервишей различных орденов. Джавляки, то бишь голыши, как им и положено, с обритыми усами, бородами и бровями. Каландары в серых суконных плащах, островерхих куколях, с кокосовыми или медными чашками для подаяния у пояса. Воинственные абдалы с палашами за кушаком и острыми, как пики, клюками. Торлаки, те приезжали верхами, позванивая тарелочками из меди, укрепленными на пальцах, с бубнами и двойными глиняными барабанчиками, дюбмелеками, через плечо. Приходили и бродячие поэты, эмре, с кобузами в матерчатых чехлах. Были тут арабы и иранцы, туркмены и валахи, болгары, армяне и даже греки. Несли они вести из разных стран, уделов и земель — из Халеба и Каира, Анкары, Амасьи и Коньи, из Бурсы и Эдирне, Силистры и Загоры, Самсуна, Манисы и Айдына, отовсюду, где были люди, приверженные к шейху иль знавшие о нем. Отлежавшись с дороги и побеседовав с учителем, отправлялись обратно или же в другие края с наказом собирать людей надежных, нести слово Истины, которая силой науки открылась шейху и в меру пониманья каждого была приоткрыта им.
Прохаживаясь по двору с ближайшими приверженцами, Бедреддин выслушивал их мненье о вестях, стекавшихся в обитель. А вести были нерадостные и походили друг на друга. В разгромленных нашествием Тимура городах от Дамаска и Багдада до Измира, Бурсы и Сиваса лишились люди достояния своего и средств к пропитанью. Пресеклась торговля, ибо не стало чем торговать. Разбойные шайки озоровали на дорогах.
Тимур ушел, но в каждой из земель посадил удельных беев. Там, где доселе правил один лишь государь, стало три-четыре, а то и десять властителей. Беи и их наследники дрались между собой, опустошали селенья, вытаптывали поля, жгли города. Терпение народов иссякало.
На беседы с пришлыми дервишами, на обдумывание принесенных ими известий, на занятия с мюридами — с ними он делился всем, что познал сам, — уходил день. Для чтенья и работы над рукописью, коей он, как щитом, прикрылся от любезности кадия Куббеддина, оставалась ночь.
Шесть лет назад в Эдирне закончил он трактат по правоведению. В нем утверждалась непреложность единого закона для всех. Законовед-факих, доказывал он, обязан проникнуться духом закона, а не бездумно следовать букве, не поддаваться нажиму повелителя, а слушать лишь повеление закона и своей совести, выносить решенья, исходя из обстоятельств и условий, а не просто повторять те, что были некогда приняты авторитетами. Свои утверждения он подкрепил разбором множества фетв, то есть юридических заключений, приведенных в четырех сборниках, по коим учили в медресе и судили правоверных рядовые кадии.
Сей трактат, написанный на языке науки, языке арабском, он назвал «Летаиф-ул-Ишарат», что означало «Благости предуказаний», подразумевая, что благость доступна тем, кто следует предначертаниям единого для всех закона.
Благость сия, однако, оказалась за семью печатями для тех, кому предназначалась книга. Тугим умам османских улемов и учеников медресе, не искушенным в тонкостях юриспруденции и терминологических дефинициях, разработанных в столицах мусульманской науки — Каире, Самарканде и Багдаде, текст трактата был явно не по зубам.
Когда он занял пост кадиаскера, то есть главы духовенства, и встал тем самым над всеми судьями державы, явилась необходимость ясней и проще растолковать те цели, что он преследовал в трактате, дабы не очень образованные, но честные ученики его, которыми он начал замещать мздоимцев, лизоблюдов и тупиц, могли бы действовать согласно смыслу, что вкладывал он в законность.
Все пошло прахом, прежде чем он успел завершить вторую книгу, задуманную как комментарий к первой и названную им по сей причине «Тесхил», что значит «Облегчение». Лишь здесь, в Изнике, прошлой ночью удалось ему докончить последние страницы.
Обычно, одолев какой-либо высокий перевал в науке, Бедреддин чувствовал не удовлетворение, а опустошение. Требовалось время, чтоб осознать свершенное и обнаружить впереди вершины повыше прежних, ибо нет конца пути для тех, кто отправился на поиски истины. Познавший подобен птице, вылетевшей из гнезда и не нашедшей цели. Но и обратно ей уже нет дороги.
Так было и теперь, по окончании трактата. С одной лишь разницей: опустошенность на сей раз была не оглушающей, а горькой как полынь. Кому был нужен его труд? Кому он мог принести облегченье?
В те дни, когда он взялся за книгу, еще была надежда. Муса Челеби, младший из четырех сыновей султана Баязида, завоевал престол в Эдирне и просил его принять пост кадиаскера с тем, чтоб установить закон, единый для всей державы.
