Борис Солоневич - Заговор красного бонапарта
Пораженный такой резкой точкой зрения, студент не нашелся, что ответить. Он опять посмотрел на лежащего человека и опять гримаса боли искривила его выразительное тонкое лицо. Рабочий поправил свою сползавшую на лоб старую кепку — типичный пролетарский блин, «пролетарская кепка», «шесть листов-одна заклепка» — и оглянулся на группу, окружавшую милиционера.
— А знаете что, товарищ, — обратился он к студенту. — Тут, видно, еще надолго… Пойдем пока пешком. Погода ведь лучше не надо…
Студент молча кивнул головой и оба зашагали по набережной Москвы-реки. Некоторое время шли молча. Рабочий изредка украдкой поглядывал на нахмуренное, взволнованное лицо своего спутника и, наконец, спросил:
— А что, товарищ… Простите, но вас, видно, этот случай очень расстроил?
— Да, — неохотно ответил студент, не поднимая головы.
— В первый раз, что ли, кровь человеческую повидать пришлось?
— Ну, может, и не в первый. Время-то у нас советское — крови везде навидаешься. Но тут просто обидно за человека. Ведь, право, как собака. Никто не помог, никто не пожалел. Еще и ругань кругом. Прямо поверить нельзя, какой бездушный народ теперь пошел. За русских стыдно.
Рабочий опять пожал плечами.
— Да, оно, конечно, мягкости в теперешних душах маловато. Но ведь и жизнь такая пошла, что для жалости нет места. Да… и стоит ли кого-либо жалеть?
Задавая этот вопрос, рабочий незаметно усмехнулся, словно желая поддразнить молодого человека. Он не ошибся: студент встрепенулся. Его возбужденное лицо повернулось к собеседнику. Копна черных волос, слезшая было на лоб, привычным движением руки была отброшена назад, открыв прекрасной формы чистый лоб.
— Как это вы так, товарищ, говорите? — укоризненно ответил он. — Ведь человек погибает… Наш, русский человек! Нельзя, чтобы душа заплывала телом, и человек оскотинивался. Даже и не в жалости дело, а в стране. Каждый в ней на своем месте нужен…
— Здоровый, может быть, и нужен, да и то… А уж инвалиды-то — только балласт… Да и не нужно вообще жизнь человеческую переоценивать. Их, жизней этих, только у нас в Советском Союзе 170 миллионов. А во всем мире мало что не два миллиарда. Товар дешевый…
Студент с негодованием взглянул на рабочего.
— И не стыдно вам?.. А еще русский человек! Пусть там какие-нибудь иностранцы — ну, чорт с ними. Наводнение в Китае, голод в Индии или там война Парагвая с Уругваем… Но наши русские жизни — это ведь наше национальное богатство. Конечно, этот вот несчастный, который под трамвай попал, — это единица… Но вот, когда наши русские люди миллионами гибнут…
Студент вдруг осекся и с оттенком недоверия посмотрел на собеседника. Ему пришло в голову, что этот крепкий рабочий с умным, твердым лицом и точной, ясной речью, по всей вероятности, партийный или кто-либо из начальства «под рабочего». Но потертый, засаленный пиджак собеседника успокоил его, ибо о «гибели миллионов» в Москве, на улице, говорить не безопасно. «Доказывай потом, что ты не верблюд». и не намекал на ГПУ… Рабочий, видимо, понял опасения своего спутника и мягко ответил:
— Конечно, грустно это, но — «лес рубят — щепки летят». Ничто в мире без боли и крови не рождается. Все революции мира делались с кровью…
— А разве нужны они были, эти революции?
Голос студента прозвучал тихо, словно он. спрашивал самого себя. Рабочий с любопытством взглянул на него.
— Да ведь жизнь вовсе не спрашивает нас, нам нужно или не нужно. Помните, как Толстой говорил: «Выпусти из жил кровь, налей воды, — тогда, может быть, войн не будет…» В жизни есть свои законы и она жалости не знает. И для нее жизнь воробья — вот такого (рабочий махнул рукой и стайка крикливых воробьев, роскошно купавшаяся в луже, воздухе и солнышке, с гвалтом взлетела на дерево), и жизнь человека — величины равные.
— Равные? — возбужденно повторил студент. — Ничуть не бывало! Жизнь человеческая — это драгоценность. Помните, может быть, как какой-то поэт сказал:
— Нет в мире ценности, ценнее человека,Его страдающей, тоскующей души,Его улыбки ласковой и грустной,Его веселости, сверкающего смехаИ нежной устремленности его любви безбрежной…
Стихи прозвучали мелодично и красиво. Лицо студента было поднято к небу, и заходящее солнце красиво осветило его худое, выразительное лицо, большие темные глаза и еще почти детские, чистые линии губ под пробившимися черными усиками. Суровый рабочий с улыбкой похлопал его по плечу.
— Эге, дружище, да вы, видно, совсем поэт и романтик! Это в нашей большевистской стране теперь совсем не в моде.
— В большевистской стране? — переспросил немного смущенный студент. — Да вы не путайте, товарищ. Режим у нас большевистский, а страна как была, так и осталась русская.
— Дело не в режиме и стране. Дело в установках нашего времени. А установки эти большевистские, материалистические, безжалостные…
— А как это вы понимаете — «большевистские установки»?
— Как? А без всякой лирики. Реально, просто и, главное, целесообразно… Вот, скажем… — Рабочий задумался на секунду, но потом, что-то вспомнив, продолжал. — Вот, к примеру, — борьба с проституцией. На Западе церемонятся, сюсюкают, возятся. А у нас: несколько лет тому назад ГПУ сделало в Москве повальную облаву и до 4 000 проституток, то есть, существ явно ненужных и вредных для социалистического общества посадило в вагоны и послало на Соловки. Вот и все.
— Как так «все»? — с недоумением спросил юноша. — Как это понимать?
— А очень просто — там они за пару лет вымерли все до единой. Или возьмите недавний закон о расстреле рецидивистов-беспризорников, начиная с 12-летнего возраста. Это ведь все балласт, отсев народный. Конечно, проще было бы их всех расстрелять и без Соловков и без суда. Но зачем же Запад с его «чуткой моралью» раздражать?.. Как ни говори, — «суд», «порядок»… Видите, как все просто и ясно. Это вот и называется большевистским подходом к делу.
Лицо юноши опять передернулось от боли.
— Нет, я не романтик, но такой свирепости и жестокости понять не могу. Зачем столько крови и страданий вокруг?
— А вы думаете —. только у людей так? А у животных тишь да гладь, да Божья благодать? Там свирепой борьбы нет?
— Ну, так то животные, — тихо возразил студент, опять опустив голову. — А нам Бог или там природа иной ум и иную душу дали. Неужели мы не можем иначе, как только по крови ходить… Нельзя же с этим так спокойно соглашаться. Вот два реформатора: Христос и Маркс пытались мир переделать. Один хотел с нутра человеческого начать, другой — с внешних условий жизни… А разве что вышло?
Последние слова прозвучали едва слышно. Рабочий с новым интересом взглянул на бледное, омрачившееся лицо студента и уже вынул трубку изо рта, чтобы что-то ответить. В этот момент бежавшая по тротуару баба, тащившая за собой за руку мальчугана лет этак десяти, нечаянно толкнула студента.
— Что это ты, тетка, — окликнул ее рабочий, — на пожар, что ли?
Баба с беспокойством оглянулась, но, увидев сплющенную старую рабочую кепку и заплатанную защитную рубашку студента, только передернула плечами.
— На пожар? Еще хуже, товарищок. Не слыхал разве сам? Седни храм наш золотой рвут этие нехристи! Ну, да беги-то ты, постреленок! — прикрикнула она на сына и поспешила дальше.
— Храм рвут? — удивленно поднял брови студент. — Какой? Неужели… Христа Спасителя?
В темных глазах рабочего отразился живой интерес. Он ускорил шаги и скоро, вслед за женщиной, оба подошли к большой толпе, стоявшей на набережной, против величественного храма Христа Спасителя. Стройная громада обреченного храма еще гордо высилась на небольшом холме у набережной. Высокие белые стены смелыми линиями поднимались вверх, где их покрывала могучая шапка великолепного золотого купола. Этот знаменитый в Москве купол был высшей точкой города, и старая, вековая колокольня Ивана Великого уступала пальму первенства новому собору. Но ненадолго — только на несколько десятилетий — ушел старый Иван Великий на второе место. Именно сегодня старое первенство, историческое право быть выше всего и выше всех в Великой Москве, возвращалось к старику. Могучий золотой купол соперника должен был сегодня лечь в развалинах у подножья белых стен.
Величественный храм Христа Спасителя — память победы над Наполеоном — давно уже был предназначен советской властью к сносу. Уже давно в нем не было служб, внутри-работали артели, вынося драгоценную утварь, снимая иконы и увозя все, что можно было там взять, оторвать, сломать, вытащить. Затем в громадные стены были заложены тысячи специальных патронов, и именно сегодня купол и часть стен должны были рухнуть. День и час готовящегося взрыва скрывались от населения, но рабочие, монтеры, подрывники, — все они рассказали, «по блату»[1], своим родным, те — дальше, и в результате к б часам вечера большая толпа, волнуясь и тихо переговариваясь, стояла у набережной. Наряд милиции пытался рассеять ее, но его усилия вызвали только больший интерес у проходивших мимо. Толпа росла. Вдали показались легкие танки войск НКВД.
