Стефан Цвейг - Погребенный светильник
— Тихо! — раздался вдруг властный голос, и все мгновенно замолчали.
Тишины потребовал глава общины, старейший, мудрейший, великий талмудист, рабби Элиэзер по прозвищу Каб-ве-Наки, Чистый-и-Ясный. Ему было около восьмидесяти, лик его украшала белоснежная борода, лоб избороздили морщины, оставленные мучительными размышлениями, но добрые, ясные глаза под кустистыми бровями сохранили свое звездное сияние. Он поднял худую руку с такими же желтоватыми прожилками, как те многочисленные пергаменты, которые он испещрил письменами, и помахал ею в воздухе, словно разгоняя едкий дым шума и создавая пространство для разумных речей.
— Тихо! — повторил он. — Вы не дети, чтобы кричать от страха. Мужчины должны думать. Сядьте, и давайте посоветуемся. Ум лучше работает, когда тело отдыхает.
Пристыженные мужчины уселись на табуреты и скамьи. Рабби Элиэзер заговорил так тихо, словно держал совет сам с собой:
— Произошло большое несчастье, великое несчастье. Наша священная утварь… Ее отобрали уже давно, никто из нас не имел доступа к сокровищам цезаря, только Гиркан бен Гиллель. Но мы знали, что со времен Тита она находится в сохранности, она существует и она близко. Римская чужбина казалась нам не такой враждебной при мысли, что святыни наши, странствующие вот уже тысячу лет, увезенные из Иерусалима в Вавилон и возвращенные назад, теперь хранятся, хоть и похищенные, в том же городе, где обретаемся мы. Нам не дозволялось возлагать хлебы на алтарь, но всякий раз, преломляя хлеб, мы думали об этом алтаре. Нам не дозволялось зажигать свет в священном светильнике, но всякий раз, зажигая свет, мы вспоминали о меноре, осиротевшей без света в чужом доме. Святыни больше не принадлежали нам, но мы знали, что они в целости и сохранности. И вот светильник снова отправится в странствие, но не на родину, а куда — кто знает? Однако не будем отчаиваться. Этим делу не поможешь. Давайте все обдумаем.
Мужчины слушали молча, опустив головы. Рука старика все еще скользила по бороде: вверх-вниз. И он все еще словно бы говорил сам с собой:
— Светильник сделан из чистого золота, и я часто думал, почему Богу было угодно одарить нас такой драгоценностью? Почему Он велел Моисею сделать тяжелый подсвечник на семь свечей, украшенный резьбой, венками и цветами? Я часто думал, не опасно ли это для святыни, ибо от богатства идет всякое зло и то, что ценно, соблазняет воров. Но с другой стороны, я знал, что Божья воля имеет смысл, недоступный нашему разумению. И теперь мне понятно, что наши святыни только потому и сохранились, что были драгоценностями. Будь они сделаны из плохого металла, не имей они украшений, грабители просто бездумно разбили бы их или выковали из них мечи или цепи. А так они их сохраняют как нечто драгоценное, не подозревая об их святости. Разбойники отнимают их друг у друга, но никто не дерзает их разрушить, и каждое странствие ведет их назад к Богу.
А теперь поразмышляем. Эти варвары, что им известно о святости? Они только видят, что он из золота, наш светильник. Если бы удалось раздразнить их алчность, мы бы отвесили им вдвое, втрое больше, чем весит менора. Может быть, нам удастся ее выкупить. Мы, евреи, не воюем, наша сила только в жертве. Давайте отправим людей ко всем, кто живет в рассеянии, чтобы они помогли выкупить святыню. Увеличим вдвое, втрое ежегодные пожертвования на храм, продадим платье и последнее кольцо. Мы должны выкупить святыню, даже заплатив в семь раз больше, чем весит ее золото.
Тяжкий стон прервал его речь. Гиркан бен Гиллель грустно взглянул на рабби:
— Бесполезно. Я уже пытался. Я сразу об этом подумал. Я говорил с их казначеями и писцами, но они были грубы и непреклонны. Я пробился к самому Гензериху и предложил ему большой выкуп. Он слушал меня угрюмо, шаркая в раздумье ногой. И тут я обезумел и стал настаивать. Рассказал, что светильник находился в Соломоновом храме, что Тит тайно вывез его из Иерусалима как самый великолепный трофей для своего триумфа. И тогда варвар понял, чем завладел, и нагло расхохотался: «Зачем мне ваше золото? У меня его столько, что я мог бы позолотить стены конюшен и усыпать драгоценностями подковы моих коней. Но если этот светильник и в самом деле из Соломонова храма, то он мне пригодится. Тит прислал его для триумфа в Рим, а я прикажу нести его впереди себя в знак триумфа над Римом. Раз он служил вашему Богу, пусть теперь послужит Богу истинному. Ступай!» И выгнал меня.
— Ты не должен был уходить!
— Да разве я ушел? Я упал перед ним наземь, я молил о милости. Но его сердце тверже железа на подошвах его башмаков. Он отшвырнул меня, как камень. А слуги избили чуть не до смерти и выкинули вон.
Только теперь они поняли, почему разорваны одежды Гиркана бен Гиллеля. Только теперь они заметили кровоподтек на его виске. Они сидели и молчали, прислушиваясь к далекому скрипу телег, которые все еще тащились и тащились по ночному городу, а сейчас к ним присоединилась глухая перекличка сигнальных рожков вандальской охраны. Потом все смолкло. Все подумали одно и то же: великий грабеж завершен, светильник утрачен!
Рабби Элиэзер устало приподнял веки:
— Так ты говоришь, они увезут его сегодня?
— Сегодня ночью. Доставят на корабль в одной из телег, курсирующих по Портуэзской дороге. Может быть, как раз в эту минуту, пока мы тут разговариваем, его везут из Рима в гавань. Эти рожки сняли ночную стражу. Рано утром его погрузят на корабль.
Рабби Элиэзер все ниже склонял голову над столом. Казалось, он засыпал, не ощущая устремленных на него тревожных взглядов. Потом он очнулся, поднял голову и спокойно сказал:
— Так ты говоришь, сегодня ночью. Хорошо. Тогда и нам пора.
Его не поняли. Но старик невозмутимо и уверенно повторил:
— Нам тоже пора в путь. Это наш долг. Вспомните Писание и его заповеди. Когда ковчег Завета странствовал, мы тоже снимались с места; если он пребывал в покое, отдыхали и мы. Когда знаки Господа приходят в движение, мы должны следовать за ними.
— Но как мы переплывем море? У нас нет кораблей.
— Значит, до моря. Сейчас еще ночь.
Теперь встал Гиркан:
— Рабби Элиэзер, как всегда, говорит дело. Мы пойдем за ним. Это часть нашего вечного пути. Когда ковчег и светильник странствуют, народ должен быть с ними, вся община.
Тут из угла раздался тихий неуверенный голос. Столяр Симхе, маленький, уродливый калека, робко спросил:
— Но если они нас схватят? Сотни людей они уже угнали в рабство. Они прибьют нас, убьют! Они продадут наших детей, и ничего мы не выиграем и ничего не добьемся!
— Молчи! — возразил ему кто-то. — И проглоти свой страх. Кого схватят, тот будет сидеть в плену. Если кто умрет, значит, он умрет за святое дело. Мы все должны идти, все до одного.
— Да, все, все, — поднялся невообразимый гвалт.
Но рабби Элиэзер подал знак, и наступила тишина. Он снова закрыл глаза, такая уж у него была привычка, когда ему нужно было подумать. Потом решительно произнес:
— Симхе прав. Не стыдите его за робость и слабость. Он прав, не все должны рисковать жизнью, отправляясь ночью к разбойникам. Ибо нет большей святыни, чем жизнь человеческая. Господь не хочет ничьей бесполезной гибели. Он прав, наш Симхе: они схватят молодых и превратят в своих рабов. Поэтому сильные мужчины и мальчики пусть останутся в Риме. Другое дело мы. Мы — старики, а старец не нужен никому, и меньше всего самому себе. Мы не сможем грести на галерах, у нас не хватит сил, чтобы копать землю, и, даже если нас настигнет смерть, она мало что выиграет. Так что сопровождать менору суждено нам. Пусть собираются в дорогу только те, кому за семьдесят.
Из толпы выступили десять седобородых старцев. Одиннадцатым был рабби Элиэзер, Чистый-и-Ясный. Последние люди прошлого, серьезные и торжественные, они напомнили младшим древних патриархов. Рабби еще раз обратился к остающимся:
— За святыней пойдем мы, старики. Пусть наша судьба вас не беспокоит. Но все-таки: с нами должен идти ребенок, мальчик, чтобы стать свидетелем для следующего и последующего за ним поколения. Мы скоро умрем, свеча наша догорит, и уста замолкнут. Но кто-то, кто своими глазами увидит светильник с алтаря Господа, должен жить долгие годы, чтобы из рода в род, из поколения в поколение поддерживать уверенность, что главная наша святыня потеряна не навсегда, что она только продолжает свое извечное странствие. Мальчик пойдет с нами, даже если не поймет зачем. Он должен идти ради свидетельства.
Все молчали. Каждый боялся думать о том, что пошлет своего ребенка в полную опасностей ночь. Но вот уже поднялся с места красильщик Абталион:
— Я пошлю Вениамина, моего внука. Ему только семь лет, столько же, сколько подсвечников в меноре, это кажется мне знаком свыше. А вы тем временем собирайтесь в путь, подкрепитесь едой, которую найдете в доме. Я приведу мальчика.
