Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 1
При всей беспринципности Петилия и его жажде добиться славы любой ценой, обвинительная речь далась ему нелегко. За час, проведенный на рострах, он словно совершил кругосветное путешествие и стократ претерпел злоключения Одиссея. Несмотря на молодость, Петилий помнил Пуническую войну, и вместе с мочою грязных пеленок кожу его пропитал страх пред Ганнибалом, а фигура Сципиона представлялась ему и вовсе мифической. Он и сейчас трепетал, как сухой лист на осеннем ветру, при упоминании об Африке, означающей для него Плутоново царство, которым его пугали в детских сказках, потому каждый раз, называя своего врага, он невольно заикался, доходя до его почетного имени, и никак не мог вымолвить слово «Африканский». Лишь звание народного трибуна, окрыляющее даже пресмыкающихся, да напор молодости, не отягощенной мудростью жизненного опыта, позволили ему кое-как довершить речь и слезть с трибуны без помощи передних конечностей.
Однако, оказавшись в кругу своих вдохновителей, ощутив запах пота, исходящий от их крепких плебейских тел, он пришел в себя, осознал грандиозность свершенного подвига и безмерно возгордился. Прочтя его настроение по пылающему восторгом и азартом лицу, кто-то из друзей Сципиона достаточно громко бросил в его сторону:
«Поджечь Рим — дело, конечно, более достопамятное, чем храм Дианы в Эфесе, да только у нашего оратора явно запала маловато».
Разгоряченный словесной дракой, Петилий тут же хотел ввязаться в кулачную, но тут Сципион Африканский вышел на передний план в прямом и переносном смысле слова и начал неспешно подниматься на ростры. Он восходил на трибуну походкой императора, намеревающегося вершить суд, и оттого плебс почувствовал себя проштрафившимся легионом. Все стихли и как бы по волшебству замерли в тех позах, в которых их застало завораживающее предчувствие кары. Застыли зачарованные драматизмом момента и оба Петилия.
Этого мгновения хватило для того, чтобы вечность поставила незримый заслон, разрубивший время на прошлое и будущее. Только что произошедшее, как и предшествовавшее ему, уже не имело значения, ибо все определял наступающий миг. Сейчас истерзанный страстями народ в равной мере был готов, ринувшись на ростры, задушить Сципиона и, бросившись ему в ноги, молить его о прощении.
Сципион основательно устраивался на рострах. Приготовившись говорить, он еще продлил паузу и внимательно обозрел толпу.
Народ по-прежнему пребывал в замешательстве. Первое оцепенение, вызванное явлением принцепса, прошло, но люди недоумевали: глядя на претора, судей, обвинителей, писцов и прочих клерков, они видели суд, но, смотря на Сципиона, не видели подсудимого. Он был органически величав, как всегда, но при этом еще светился каким-то грустным торжеством. У них возникло впечатление, что они присутствуют при неком грандиозном погребальном обряде, однако им не дано было понять, кого хоронят в этот пасмурный день и с чем расстаются.
Наконец Сципион заговорил. Его голос зазвучал неожиданно мягко для такой суровой обстановки. «Приветствую вас, квириты, — сказал первый человек государства, — сегодня для меня особый день».
Народ оцепенел от нового предчувствия. Всем было ясно, что день суда, конечно же, особый для любого подсудимого, но Сципион произнес эти слова загадочным тоном, свидетельствующим о том, что он знает обо всем происходящем гораздо больше, чем плебс, судьи и обвинители вместе взятые. Толпа была заинтригована духом тайны, овеявшим форум, но не удивилась: она привыкла, что Сципион, подобно Юпитеру, обо всем всегда осведомлен лучше простых смертных.
Так Сципион первой же фразой восстановил дистанцию с плебсом, повергнув его к подножию пьедестала своей славы.
Он продолжал: «И раз уж я стою пред вами в этот день, то скажу вам несколько слов о себе, ибо лицо Рима за последнее десятилетие изменилось, и многие из присутствующих здесь меня не знают, а другие и знают, да прикидываются, будто забыли».
Жизнь Сципиона была богаче событиями, чем история иных государств, и ему едва хватило двух часов, чтобы бегло напомнить народу о своих делах. Он закончил рассказ описанием величайшего сражения эпохи, определившего пути развития Европейской цивилизации на многие столетия.
«И произошла эта битва, в которой Рим победил Карфаген, а я — Ганнибала, — говорил он, — ровно день в день пятнадцать лет назад! Вот такая сегодня знаменательная дата! Вот такой сегодня особенный день!»
При этих словах Сципион одним движением сбросил с плеч серый плащ и предстал изумленной толпе в пурпурном облачении триумфатора. Увлеченные повестью о подвигах Сципиона, слившихся воедино с подвигами всего народа римского, люди не заметили, как постепенно над их головами таяли тучи, и прояснялось небо. Зато теперь они увидели сразу десяток ослепительных солнц, брызнувших на них праздничным сияньем с золотых узоров триумфального плаща Сципиона. Восхищенным людям показалось, будто именно Сципион Африканский своим преображеньем зажег солнце, и они не удивились этому, ведь им и раньше было известно, что перед этим человеком, которого они имеют возможность числить в согражданах, расступается море и по его воле разводит свои костры Вулкан.
В этот момент многие римляне вновь ощутили себя участниками триумфа во славу победы в самой драматичной и тяжелой войне античности, но мало кто из них помнил тот день, когда она началась.
Ганнибал
1
Ночная чернота выступила из-под земли, будто источаемая ее порами, и сумраком поползла по речной долине, обесцвечивая краски сентябрьского дня. Свежесть объяла истомленное переправой через Пад и лагерными работами войско. Костры у палаток стали затухать, воины, молча поужинав, хмурые, сосредоточенные на предстоящей битве, расположились на ночлег. Их ждал враг, с которым римляне не воевали более двадцати лет. Никто из этого войска, состоявшего в основном из новобранцев, не встречался с пунийцами, за исключением нескольких всадников, попавших в схватку у Родана.
Настроение в лагере было тревожным. Ганнибал, знаменитый уже одним своим происхождением, блестяще проявил себя в Испании, а теперь поверг римлян в изумление смелостью нападения на Италию и стремительным преодолением обледенелых Альп, уподобившим его Геркулесу. В пяти милях перед римлянами стояло уверенное в себе победоносное войско, познавшее успех в борьбе и с людьми, и с природой, а сами они не испытали ничего, кроме недавнего поражения от галлов. Удручали и недобрые предзнаменования. Вчера в уже почти возведенный лагерь вдруг ворвался волк. Зверь Марса покусал нескольких человек и, перехитрив погоню, невредимый ушел восвояси. А несколькими часами ранее на дерево у претория сел черный рой пчел, как бы поставив кляксу на судьбе полководца. Консул принес очистительную жертву, но опасения солдат не рассеялись, а лишь запрятались на дно души, забытые днем, они теперь, в ночном мраке, зашевелились, отпугивая сон.
Не мог уснуть и Публий. Множество впечатлений и образов переполняло память. Он чувствовал, как судьба его вступает в решающую стадию, в полосу действия, и, осмысливая происходящее, даже строил предположения о том, что эта война затеяна именно для него и имеет тайной целью предоставить ему возможность проявить себя. Или, может быть, наоборот, он был создан для войны. Как бы там ни было, а внутренняя связь его провидения с разворачивающимися событиями ему представлялась как несомненная. Он и эта война были предназначены друг для друга, они дополняли одно и другое до единого целого. Неспроста же нашествие пунийцев грянуло почти сразу после достижения им совершеннолетия.
Ему вспомнился день, когда он снял претексту подростка. После торжеств по поводу его вступления в гражданство он, устав от многолюдья и суеты, один устремился на двуглавый Капитолий, и дух его получил свободу от шумного притязания толпы в каменных сводах храма, где веяло очищающее дыхание Юпитера, реял его образ.
Тогда он ясно услышал голос божества, голос не земной, не оскверненный звуками, обращающийся без посредства ушей прямо в душу, проникающий внутрь и через поры, и с дыханьем. Он не услышал слов, но понял, что ему сказал Юпитер, и увидел торжественный лик, ибо был зряч его дух.
Первое посещение храма произошло по некоему наитию, ноги сами привели его к вершине, но с того дня уединение в обиталище Капитолийской троицы сделалось для него потребностью. Он стал посещать Капитолий почти ежедневно. День, прожитый без общения с богами, представлялся ему неполноценным, он как бы терял опору в жизни и лишь в храме снова обретал себя.
Вскоре стало заметно, что сверстники и даже старшие, обнаружив его «дружбу» с богами, начали относиться к нему с особым интересом, и им это было воспринято как первый знак Юпитера. Он мало распространялся среди знакомых о подробностях сношения с богами, но недоговоренность, туманные намеки и одухотворенное лицо в моменты таких разговоров о связи земного и божественного еще более подогревали любопытство окружающих, каковое он не стал гасить, а, посчитав полезным в свете своих планов на будущее, наоборот, постарался усилить.
