Орест Ницман - Мессия, пророк, аватар
Рови смотрел вдаль, будто не видя перед собой материнского лица. Большие темные глаза его увлажнились. Он плакал.
– Рови, сынок… Не нужно больше обо всем этом говорить. – Нехама гладила его тонкую руку. – Забудем наш разговор, хорошо? Простим друг другу.
– Да, простим. А нам все простит тот, имени которого не произносят.
– И прошу тебя, сын мой… – Нехама вздохнула и сделалась очень серьезной. – Прошу тебя, считай Ровоама-старшего своим отцом. Несмотря ни на что.
– Конечно, мама, – совсем примирился Рови. – Ведь Ровоам-старший не посторонний в нашей семье. То есть я хочу сказать, он – мой отец…
Разговор с сыном Нехама слово в слово передала мужу. Тот задумался, потом объявил:
– Рови уже не ребенок, Нехама. С ним можно и нужно разговаривать как со взрослым. И я думаю, Нехама, он умнее нас с тобой… И еще я думаю, – помолчав, продолжал Ровоам, – он скоро отдалится от нас. Мы не сможем его вернуть, потому что его мир – не наш мир… Мир, в котором пребывает его душа, это совсем-совсем другой мир, непонятный нам… А его телесная оболочка, Нехама… что же… заботься о ней, как мать. Давай пищу, одежду… Но, повторяю, нам придется смириться: он отдалится от нас.
– Для матери даже взрослый сын – всегда ребенок, ее дитя, – сказала Нехама, вздохнув.
– Да, так, наверное. Хотя мужчине это труднее понять…
А Нехама подумала и еще раз вздохнула: «Ах, когда же ты был мужчиной?» Нехорошо подумала…
Сидит старый Ровоам перед костром, помешивает угли и вспоминает день за днем и далекое прошлое, и последние два года. Теперь Рови уже четырнадцать. Много было разговоров за прошедшие два года, с тех пор как двенадцатилетний подросток спросил мать об отце, о нем – старом Ровоаме. Оттого и выросло мало-помалу между ним и сыном полное отчуждение. Ни в чем не сходились они. Ровоам более и не пытался найти с сыном, как говорят, общий язык. Теперь они совсем чужие… Bсе же Ровоам беспокоится о Рови, не находит себе места, если сына долго нет дома, волнуется, сердится на жену, обвиняя ее в равнодушии к ребенку, упрекает ее: неправильно, мол, воспитывала, и теперь этот мальчишка ни во что не ставит отца и мать. «Это я-то неправильно воспитывала?» – думает Нехама с досадой. Но мужу не возражает, хотя – и он-то знает! – совершенно не согласна с ним. Попробуй Нехама возрази – тотчас беззлобное ворчание мужа обернется вспышкой беспричинного гнева… Беспричинного ли? Нет, причина есть, и всегда одна и та же. И скрыта она глубоко в душе Ровоама. Лежит там, будто злая хищная рыба на дне моря, выжидая, готовая в любой миг взвиться со своего места и броситься на добычу. До сих пор Ровоама мучает вопрос: кто же все-таки отец их ребенка? Неужели вправду загадочный святой дух, как говорят люди?.. Нет, нет и нет… В эту небылицу старый Ровоам никак не хочет верить, хоть режь… Даже если и возможно такое, то оно могло случиться только однажды, с матерью того святого младенца. А чтобы повториться еще раз… Нет уж, больше не повторится… Ишь чего выдумала Нехама!
«Как скоро прошла молодость, – размышлял Ровоам. – Да что там молодость! Жизнь прошла! А были силы, было веселье, была хорошая работа». Он плотничал – хм! как и тот, отец святого младенца, – а плотник везде нужен. В каждом доме его приветливо встречают, привечают. Ровоам усмехнулся. «Пожалуйста, сделай то, сделай это…» И он делал с радостью. Нравилось ему, играя мускулами, строгать доски из дорогого ливанского кедра, заострять топором колья, накрепко сколачивать ворота да калитки, делать домашнюю утварь – столы, лавки, топчаны… Бывало, дочки хозяев, у кого работал Ровоам, заглядывались на него. Одна как-то даже нарочно задела его горячим боком своим и обожгла красноречивым взглядом, когда он втаскивал в дом только что сработанную лежанку для отдыха. Нет, ни одна девушка не приглянулась ему. Да и не хотел он лишать себя свободы. Вольным ветром носило его от селения к селению, и он был счастлив и вполне доволен судьбой…
Ровоам глядел на тускнеющие угли.
– Нехама! – внезапно позвал он, да так громко, что и сам удивился своему голосу.
Имя жены он повторил трижды, пока та не услышала и не вышла к нему.
– Нехама, где Рови? Я видел его только утром. Он все вертелся возле купцов, что проходили по своим делам и как нарочно остановили верблюдов около наших ворот. Вот уж не пойму, зачем Всевышнему вздумалось направить купцов как раз к нашему дому. Зачем? Уж не для того ли, чтобы наш Рови разговаривал с этим народом, чтобы расспрашивал о разных городах и странах, где они сами побывали? Чтобы узнать обычаи неведомых племен? Зачем ему все это?
– Кому? Всевышнему?
– Нет, Нехама. Ничего ты не поняла. Ты не слушаешь меня… Пути Всевышнего неисповедимы… А я говорю про Рови. Зачем ему? Мальчик не по летам развит. Пора ему учиться и какому-нибудь ремеслу. Он же ведет бесполезные разговоры с прохожими да проезжими… Так где же наш Рови, Нехама? Почему ты молчишь? Почему не отвечаешь?
– Как могу я ответить, супруг мой, если ты запрещаешь мне прерывать тебя? Вот и жду, когда закончишь.
– Правильно. Я закончил. Что ответишь мне, жена?
– И я полна тревоги за сына. У меня тоже есть сердце. Не у тебя одного… И мое материнское сердце страдает, когда я долго не вижу своего ребенка.
– Ребенка? Он давно не ребенок. Помнишь, он поучал в храме почтенных старцев – и они все слушали его, разинув рты и кивая в знак согласия?.. Где же он? Я так беспокоюсь. Уже полночь, да?.. Вот и луна показалась. Если б она могла нам сказать, где наш сын. Она ведь все видит.
– Не знаю я ничего, Ровоам, – горестно вздохнула Нехама. – Не надрывай мне сердца… Давай-ка сядем рядышком и вместе будем думать о нем, о нашем мальчике, и ждать его возвращения… Хоть до утра. Нам не нужно ссориться, муж мой. Вместе нам будет легче, правда?
Вечный вопрос уж готов был сорваться с уст старого ворчуна Ровоама, но что-то удержало его. Он обнял жену за плечи, и так они просидели молча, пока не погасли угли.
Рови не появился и утром. Соседка Дебора видела его среди купцов. Они будто бы направлялись на восток. Купцы предложили мальчику прокатиться на верблюде. Он согласился. Ведь ему же еще не приходилось кататься верхом на верблюде. Так рассказывала Дебора.
– Да, он еще никогда не катался на верблюде, – вздохнула Нехама и утерла глаза передником.
Вернулся домой с базара Рувим, муж Деборы. И он тоже видел Рови сидящим на верблюде. Мальчик весело смеялся, как счастливец, и болтал с купцами. Он даже крикнул Рувиму, что ему очень нравится на верблюде, не то что на осле, вот немного покатается и вернется домой.
– Если захочет, – от себя прибавил Рувим. И еще сказал Рувим, этот не очень добрый человек: – Что ему теперь ваш дом? Этот твой Ровоам, Нехама, всегда угрюм и сердит… Он ведь не отец Рови, так я понимаю… Думаю, не вернется мальчишка домой.
Ничего не смогла сказать на это бедная Нехама, только смахнула опять набежавшие слезы и отвернулась, чтобы не разрыдаться.
Ждали еще несколько дней. Надеялись, вот вернется Рови, станет рассказывать матери и отцу, как интересно и весело провел он время в купеческом караване. Потом поняли: Рови сбежал. Видно, такова воля Бога. И смирились. Ах, только бы не случилось с мальчиком несчастья. Ровоам и Нехама молились о сыне в храме. Чтобы молитва дошла до Бога, принесли козленка, белого агнца. Ровоам хотел собственноручно заколоть его перед алтарем, но священник остановил жертвоприносящую руку и забрал козленка себе.
– Пусть пока поживет, – сказал священник.
– А услышит ли Бог наши молитвы? – усомнился недоверчивый Ровоам.
– Я позабочусь, непременно услышит, – заверил священник.
Месяца через два Нехама объявила мужу о своем желании навестить в городе Хевроне родную сестру Елишебу.
До Хеврона – расстояние порядочное – Нехаме пришлось идти пешком. Ровоам не позволил ей взять их ослицу, единственное животное, на котором можно и самим ездить, и тяжести перевозить. Ровоам не доверял жене: она легко могла оставить где-нибудь ослицу или не покормить ее как полагается; могла и поддаться на уговоры жуликов и продать скотину за какую-нибудь безделицу.
Нехама и не тужила. Любила она ходить пешком. Идти, глядеть по сторонам, размышлять сколько угодно, даже напевать что-нибудь веселое да бодрое… Любила ходить Нехама – ноги-то молодые.
И только здесь, в пустынной местности, она позволила себе думать о самом сокровенном, о чем никогда и никому не расскажет, даже если будет умирать и просить Бога отпустить ей грехи – все, кроме одного… Этот она унесет с собой в могилу, в вечную жизнь, которую обещают священники. Правда, за такой грех ее ожидает далеко не сладкая будущая вечная жизнь. Скорее всего, ей суждено мучиться в аду. Велик ее грех.
Впрочем, сейчас, легко шагая среди холмов, она совсем не считает грехом то, что с нею было пятнадцать лет назад. Она вспомнила того молодого сирийца и неожиданно для себя улыбнулась. Когда она впервые увидела его, возвращаясь домой с базара с тяжелой торбой, и он, смеясь, вдруг предложил ей свою помощь – такое было очень странно, потому что мужчины не помогали незнакомым женщинам, и вообще они занимались своими делами, а женщины своими, – так вот, тогда поняла она, что это тот единственный на свете мужчина, с кем она согласна лечь и зачать от него ребенка, потому что уже давно пришла пора ей стать матерью. Она чувствовала готовность всего своего существа, всей своей созревшей плоти родить и выкормить ребенка. О, это такое чувство! Оно совсем недоступно пониманию мужчины. Нехама завидовала другим женщинам. Многие были моложе ее, и у них уже были дети. Ее родная сестра Елишеба, наверное, уже год, как нянчит своего малыша, которого они с мужем нарекли Иоанном, что значит «Бог милует»… Такое же имя, вспомнила Нехама, носил и тот странный человек, который предсказал явление Спасителя… И еще ей вдруг подумалось о том, что у людей с одинаковыми именами и судьбы могут быть одинаковые… «А вообще-то, – подумала еще Нехама, – судьбы могут повторятся и у людей с непохожими именами…»
