Степан Злобин - По обрывистому пути

Вторая часть дилогии, где в бурном накале революционных событий декабря 1905 года должны были до конца раскрыться характеры и судьбы героев, осталась лишь в планах и черновых набросках. Ее С. Злобнн намеревался начать с показа врача Баграмова на японской войне. Прототипом Ивана Петровича Баграмова не по внешнему облику, а по идейным взглядам в определенной мере послужил отец писателя, тоже медик и революционер, познавший, как, впрочем, и мать, тюрьму и ссылку.

Далее в планах значится: кровавое воскресенье; броненосец «Потемкин»; 17 октября; Декабрьское восстание; Володя, Лизавета, Аночка (герои первой книги, большевики); конец Декабрьского восстания; каратели; Выборгское восстание; восстание в Свеаборге и Балтийском флоте; аграрный закон Столыпина; V Лондонский съезд РСДРП; Ленин, Володя Шевцов, Горький. Иногда лаконичный конспективный стиль чередуется с более подробным изложением сцен, эпизодов и сути изображаемого. «Передать, — записывает С. Злобин, — атмосферу 1906–1907 годов, атмосферу кары, расправ, разгул реакции: реакцию среди интеллигенции, раздавленное крестьянство, озлобление рабочих, их жажду мести и готовность на террор. Выборы в Думу».

Знаменательно, что в планах прежде всего значатся важнейшие исторические события изображаемой эпохи и выдающиеся личности. Поскольку же объективная достоверность, историческая правдивость являются характерными особенностями творческой концепции С. Злобина, то вполне естественно, что некоторые из его героев имеют своих реальных прототипов, хотя и не копируют, не повторяют их жизненных коллизий. Писатель постоянно стремится к выражению типического через индивидуальное, общего, характерного — через конкретное, единичное и, отталкиваясь от отдельного факта, идет по пути художественного обобщения. «Я считаю, — говорит он, — что в изображении эпохи первой русской революции или иных близких по времени событий романист не обязан следовать за протокольными записями фактов из жизни того или иного города, за точностью тех или иных имен. Обобщенные образы лиц и событий должны донести до наших дней правду истории революции. Потому приходится задумываться над псевдонимами героев, над обобщающей типизацией отдельных известных фактов».

Четко обозначена в последних записях и концовка произведения. «Финалом книги должна быть виселица, которая на некий период кому-то кажется последней (разрядка С. Злобина). И эта виселица должна быть коварной, даже в беззаконной стране быть беззаконием. На ней надо показать власть бюрократии, что она выше даже самодержавного монарха, и, когда царь проявляет «милость», бюрократ не хочет знать этой милости. Подчеркнуть пошленькую идейку о неосведомленности «государя императора» о том, что делают его именем».

Разумеется, по таким фрагментарным записям трудно получить исчерпывающее представление о произведении в целом, но судить о каких-то контурах его, тематике, идейной направленности — можно.

Кроме планов и их частичных расшифровок, в рабочих записях С. Злобина содержатся ценные указания на прототипов некоторых персонажей. Так, прототипом Степана Ивановича Горобцова, которому отведена значительная роль уже в первой книге романа, послужил известный уфимский революционер-ленинец Иван Якутов. «Горобцов Степан, — записывает С. Злобин. — Передать ему целиком роль Ивана Степановича Якутова, то есть руководство восстанием. Повешен в тюрьме. У его жены Параши явочная квартира большевиков». Вместе с тем в художественном образе Степана Горобцова мы не найдем точного воспроизведения облика и поступков реального Ивана Якутова. И это в полном соответствии с творческой концепцией писателя, которую он излагал неоднократно, но наиболее четко сформулировал в последний год своей жизни:

«Громадное большинство моих образов синтетично. Это совсем не отдельные портреты, людей, не запись событий. Мой роман (речь идет о «Пропавших без вести». — М. Р.) — это произведение, в котором автор осуществил полностью все свое право на вымысел, в строгих рамках исторической правды. Все было так, но все-таки люди, характеры, события — это плод фантазии автора. Подлинной правдой являются лишь историческая основа и характер человеческих отношений.

На том же принципе строится и роман «Утро века». Я не пишу портреты реально существовавших людей, но стараюсь правдиво передать человеческие отношения. Не пишу конкретных партийных организаций, но полностью, свято храню точность исторических событий большого масштаба, общую историческую обстановку, историческое развитие классов, политических течений, идей».[6]

Для понимания «политических течений, идей» очень важны и такого рода краткие записи, как-то: «у меня Розенблюм — позиция Плеханова, Рощин — Потресова, то есть полностью ликвидаторская». Эти записи дают возможность приоткрыть завесу в творческую лабораторию писателя, понять дальнейшую эволюцию отдельных образов, жизненная судьба которых в первой книге обрывается на полпути. Даже такая лаконичная фраза, как «Витя Рощин уходит из дому навсегда, становится большевиком», дает возможность судить о становлении характера персонажа и формировании убеждений, которые лишь схематично намечены в первой части дилогии. Мальчишеский «бунт» Вити против либеральных компромиссов отца перерастает, следовательно, в политическую зрелость. Бесспорно здесь влияние Володи Шевцова: зерна правды, посеянные в детскую душу Вити, дали добрые всходы.

Материалы семейного архива С. Злобина, с которыми мне удалось познакомиться, а также сведения, полученные мною во время бесед с самим писателем и Викторией Васильевной, не дают, к сожалению, более ясного представления о второй части дилогии. И сказанное, разумеется, не исчерпывает всей творческой истории последнего произведения Степана Павловича. Однако нам, жителям Башкирии, конечно же, небезынтересно знать, что город Уфа и наша республика сыграли важную роль в жизненной и творческой биографии известного советского писателя. Не только знаменитый «Салават Юлаев» был написан в Уфе, но и главный герой последнего произведения Владимир Шевцов — уфимец, основные события тоже происходят в Уфе.

Творческие, деловые и дружеские связи Степана Павловича Злобина с Башкирией продолжались в течение всей его жизни. Поэтому-то писатель любил наш край как свою родину. И отнюдь не случайно, что его лебединая песня — роман «По обрывистому пути» — о Башкирии, родине Салавата Юлаева и своей писательской колыбели. Размышляя о судьбах народов России и мира, волнуясь извечными проблемами свободы и счастья, зрелый мастер колоритно рисует тот обрывистый путь, по которому идут его уфимские герои — люди мужественные и смелые, самоотверженно борющиеся за утро Нового века, озаренного лучами ленинских идей!

Степан Злобин

По обрывистому пути

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Штатный сотрудник ежедневной губернской газеты Константин Константинович Коростелев как раз на рубеже двух столетий оказался дежурным по редакции. Он уже примирился со встречей Нового года в редакционном помещении. Но метранпаж изобрел «штуку»: выпустить новогодний номер газеты с таким расчетом, чтобы газетчики успели продавать его у дверей дворянского собрания, купеческого клуба и у подъездов гостиниц в тот самый час, когда будут съезжаться к новогоднему балу и ужину. Сообщил издателю. Тот не только что дал согласие, но обещал еще и наградные наборщикам и корректорам. Работа пошла вовсю…

И вот, уже вычитав готовые полосы новогоднего номера, Коростелев «благословил» его выпуск, покинул остаток дел на метранпажа и экспедитора и вместе с двумя ночными корректорами вышел из помещения редакции. Положив в карман еще влажный оттиск «завтрашней» газеты, он почувствовал, что Новый век уже наступил, но не ощутил при этом ни гражданского энтузиазма, ни предчувствия каких-либо благостных перемен.

— Константин Константииыч, где встречаете? Небось приглашали к патрону? — спросил старший корректор.

— П…па-атрон ож-жидал, что я буду занят дежурством. А я не ст…тремлюсь в общество «отцов города», — ответил Коростелев.

— Может, в «Якорь», по-холостяцки? Там любопытный сойдется сброд.

— П…пудель ждет. Не приду, так обидится! — отшутился Коростелев. — Желаю вам в наступающем всяких веселых благ!

Он приподнял барашковую шапку, пожал товарищам руки, свернул за угол и через кривые ворота углубился в большой, занесенный снегом двор. По шатучей лестнице древнего и нескладного деревянного дома он поднялся на второй этаж. Из-за обитой лохмотьями войлока двери пахнуло теплом и праздничным тестом. В хозяйских комнатах уже грохотал «истошный крик современной цивилизации», как называл Коростелев граммофон.