Автор неизвестен - Аспазия
Перикл и Кефал, не раздумывая, вошли в дом Фидия. Они застали тут уже довольно большое собрание любителей искусства, в числе их были: милезиец Гипподам, Антифон, оратор Эфиалтес, затем строитель Калликрат, Иктинос и многие другие.
Когда новоприбывшие поздоровались с гостями, Фидий повел их в мастерскую. Там, на одном пьедестале возвышались рядом две закрытые мраморные фигуры. По знаку Фидия, невольник снял покрывало, и два произведения искусства представились взорам собравшихся, которые долго, не говоря ни слова, глядели на две статуи. На лицах выражалось странное недоумение, по всей вероятности, причиной этого было заметное различие произведений.
Одно из них представляло женскую фигуру замечательной красоты и благородства. Она была в платье, которое крупными складками спускалось до земли, только одна грудь была оставлена открытой. Фигура имела строгий и твердый вид, ничего мягкого в чертах лица, ничего слишком роскошного в сложении, и между тем она была прекрасна. Это была резкая, суровая, но вместе с тем юношеская красота — это была Афродита, без цветов, которыми украсили ее позднее оры, хариты и лесные нимфы. Она еще не была окружена благоуханием, она еще не улыбалась.
До тех пор, пока ценители глядели только на одно это изображение, оно казалось безупречным. В душе эллинов до тех пор не было еще образа окруженной грезами и богами любви Киприды. Образ, стоявший перед ними, был идеалом, наследованным ими от отцов. Но как только ценители искусства отводили взор от этого произведения к изображению Алкаменеса, их охватывало какое-то беспокойство. Когда они снова обращались к первой статуе, она уже казалась им менее понятной. Они как-будто теряли способность к верной оценке.
То, что представлялось взорам знатоков в произведении Алкаменеса, было нечто новое, и они еще не могли сказать, нравится ли им это новое. Они еще не знали, имеет ли оно право нравится, несомненно было только то, что первое произведение, рядом с этим, нравилось им менее. И чем чаще взгляд переходил с произведения Алкаменеса на произведение Агоракрита, тем дольше останавливался он на первом. Что-то приковывало к нему взгляд, какое-то тайное очарование, что-то свежее и живое, до сих пор еще не выходившее из-под резца греков.
Никто из всех присутствующих не глядел более внимательно на произведение Алкаменеса, чем Перикл.
— Эта статуя, — сказал он наконец, — почти напоминает мне произведение Пигмалиона, она также будто готова ожить.
— Да, — вскричал Кефал, — произведение Агоракрита вдохновлено духом Фидия, тогда как в создании Алкаменеса, мне кажется, есть искра из постороннего очага, искра, придающая ему странную жизнь.
— Послушай, Алкаменес, — вскричал Перикл, — скажи нам, какой новый дух вселился в тебя, так как до сих пор твои произведения, по своему характеру, почти не отличались от произведений Агоракрита, или, быть может, ты видел богиню во сне? Твоя статуя привела меня в такой восторг, какого во мне не вызывал еще ни один кусок мрамора.
Алкаменес улыбнулся, но Фидий, как будто пораженный неожиданной мыслью, пристально глядел на произведение Алкаменеса, как бы разбирая мысленно каждую черту, каждую округлость форм.
— Не во сне, — сказал он наконец, — мне кажется, что это произведение слишком напоминает действительность, чтобы быть изображением богини. Чем более я смотрю на эту стройную фигуру, на эту сильно развитую и в то же время безукоризненную грудь, на тонкость этих пальцев, тем больше убеждаюсь, что эта статуя напоминает мне одну женщину, которую мы в последнее время раза два видели в этом доме…
— Это если не лицо, то во всяком случае фигура милезианки! — вскричал один из учеников Фидия, подходя ближе.
И все остальные, подходя один за другим и приглядываясь, восклицали:
— Нет сомнения, это милезианка!
— Кто эта милезианка? — поспешно спросил Перикл.
— Кто она? — улыбаясь сказал Фидий. — Ты уже раз видел ее мимоходом, блеск ее красоты на мгновение ослепил тебя. Что касается остального, ты спроси Алкаменеса.
— Кто она?.. — повторил тогда Алкаменес, — она солнечный луч, капля росы, прелестная женщина, роза, освежающий зефир… Кто станет спрашивать солнечный луч об имени и происхождении!.. Может быть Гиппоникос может сказать о ней что-нибудь, так как она гостит у него в доме.
— Один раз, вместе с Гиппоникосом, она была в этой мастерской, сказал Фидий.
— С какой целью? — спросил Перикл.
— Чтобы сказать такие речи, каких я еще никогда не слышал из женских уст.
— Итак, она живет у Гиппоникоса как гостья? — спросил Перикл.
— Да, в маленьком домике, принадлежащем ему, — сказал Фидий, помещающемся между его домом и моим. С некоторого времени, ученик, которого мы с тобой встретили в задумчивости на улице, сделался еще задумчивее. Что касается Алкаменеса, то он принадлежит к числу тех, которых я наиболее часто встречаю на крыше дома, с которой можно заглянуть в перистиль соседнего, и куда мои ученики поминутно ходят под всевозможными предлогами, в действительности же для того, чтобы послушать игру на лире милезианки.
— Итак, наш Алкаменес, — сказал Перикл, — подсмотрел те прелести этой очаровательницы, которыми мы восхищаемся здесь, в этом мраморе?
— Как это случилось, я не могу сказать, — возразил Фидий. — Очень может быть, что ему помог наш Задумчивый, так как я несколько раз видел его разговаривающим с прекрасной милезианкой. Может быть, он договорился с Алкаменесом о тайном свидании с ней и предполагает, что может научиться от прелестных женщин большему, чем от учителей искусства.
— То, что вы здесь видите, — вскричал Алкаменес, вспыхнув от насмешливых слов Фидия, — есть произведение моих рук. Порицание, которого оно не заслуживает, я беру на себя, но не хочу также делить ни с кем тех похвал, которых оно заслуживает!
— Ну, нет! — мрачно вскричал Агоракрит, — ты должен разделить их с милезианкой, она тайно прокрадывалась к тебе!..
Яркая краска выступила на щеках Алкаменеса.
— А ты!.. — вскричала он. — Кто прокрадывался к тебе? Или ты думаешь мы этого не замечали? Сам Фидий, наш учитель, прокрадывался по ночам в твою мастерскую, чтобы докончить произведение своего любимца…
Теперь пришла очередь Фидия покраснеть. Он бросил гневный взгляд на дерзкого ученика и хотел что-то возразить, но Перикл стал между ними и примирительным тоном сказал:
— Не ссорьтесь, вы оба говорите правду, к Алкаменесу прокрадывалась милезианка, в Агоракриту — Фидий, каждый должен учиться там, где может, и не завидовать другому.
— Я не стыжусь учиться у Фидия, — сказал Алкаменес, оправившийся первым из троих, — но всякий умный скульптор должен заимствовать у действительности все прекрасное.
Многие из присутствующих присоединились к мнению Алкаменеса и считали его счастливым, что он мог найти такую женщину, как эта милезианка, которая была к нему так снисходительна.
— Снисходительна, — сказал Алкаменес, — я не знаю, что вы хотите этим сказать, снисходительность этой женщины имеет границы. Спросите об этом нашего друга, Задумчивого.
Говоря таким образом, Алкаменес указал на юношу, которого раньше Перикл с Фидием встретили на дороге из Пирея и который в эту минуту входил во двор.
При этих словах, все присутствующие поглядели на Задумчивого и улыбнулись, так как не находили ни в его наружности, ни в манерах, ничего такого, что могло бы сделать его достойным прекрасной женщины. У него был плоский, приплюснутый нос, и вся наружность не представляла ничего привлекательного, хотя его улыбка была довольно приятна, несмотря на толстые губы. Когда в глазах его не было задумчивости, то взгляд их был ясен и внушал доверие.
— Однако, мы отвлекаемся от нашего предмета, — заметил Фидий, Алкаменес и Агоракрит все еще ожидают нашего приговора, а в настоящее время мы кажется сошлись только в том, что Агоракрит создал богиню, а Алкаменес — прекрасную женщину.
— Ну, — сказал Перикл, — мне положительно кажется, что не только наш Алкаменес, но и Агоракрит, как ни кажется его произведение более божественным, одинаково раздражали бы бессмертных, если бы они глядели на их произведения взглядом Фидия, так как божественные изображения обоих одинаково имеют в себе много земного. В сущности все вы, скульпторы, одинаковы в том отношении, что, предполагая создавать образы богов, в которых мы думаем видеть одно божественное, в сущности создаете эти божественные образы только в виде идеальных человеческих образов. Но мне кажется, что в этом случае нам следовало бы обратиться ко второму ученику прелестной милезианки, вашему Задумчивому, который также должен вынести свой приговор.
— Как ты думаешь, — вскричал Алкаменес обращаясь к Задумчивому, достойна ли человеческая природа представлять божественные создания?
