Мэри Рено - Последние капли вина
Я был рад продемонстрировать свои небольшие познания и, чувствуя себя уже накоротке с ним, спросил, почему он, такой старый человек, захотел прийти в школу. Он, вовсе не смущенный моим вопросом, ответил, что для старика куда более постыдно чем для мальчиков не научиться тому, что может сделать его лучше, - ведь у него было время узнать цену этого умения.
– А кроме того, - добавил он, - недавно ко мне пришел во сне некий бог и велел играть. Но не сказал, руками играть или душой; так что, сам понимаешь, я не вправе пренебречь ни тем, ни другим.
Я хотел послушать подробнее о его сне и рассказать ему свои, но он заметил:
– Учитель идет.
Во мне разгорелось такое любопытство, что на следующий день я не брел в школу, как обычно, а бежал бегом, чтобы прийти пораньше и поговорить с ним. Он пришел только перед самым началом урока, но, должно быть, заметил, что я его выискиваю, и на следующий день явился немного раньше. Я был в том возрасте, когда дети переполнены вопросами; дома отец редко находил время отвечать на них, Родоска этого делать не желала, а рабы не могли. Я выкладывал все их моему соседу по урокам музыки, и он всегда находил для меня осмысленный ответ, а потому некоторые из ребят, насмешничавших над нашей дружбой, сами начали вытягивать шеи и прислушиваться. Иногда, когда я задавал вопросы вроде того, почему солнце горячее или почему звезды не падают на землю, он отвечал, что не знает - и никто не знает, кроме богов. Но если меня что-нибудь пугало, он всегда находил разумные объяснения, почему бояться не нужно.
Однажды я заметил на высоком дереве возле школы птичье гнездо. Когда появился мой друг, я сказал ему, что собираюсь после уроков забраться туда и поглядеть, есть ли в гнезде яйца. Я думал, он меня не слушает, потому что в то утро он казался погруженным в собственные мысли; но вдруг он посмотрел на меня так пристально, что я даже испугался, и сказал:
– Нет, дитя, я запрещаю тебе делать это.
– Почему? - спросил я, ибо задавать вопросы ему было делом простым и естественным.
Он ответил, что с тех пор, как он сам был ребенком не старше меня, каждый раз, когда он сам или его друзья собирались сделать что-нибудь нехорошее, откуда-то ему являлся знак - и ни разу этот знак его не обманул. И он снова предупредил меня. Я был охвачен благоговейным страхом, впервые ощутив силу его натуры, мне даже в голову не пришло ослушаться. И довольно скоро ветвь, на которой было гнездо, обломилась и упала на землю - она прогнила насквозь.
Хотя ему никогда не удавалось сыграть лучше меня, ибо пальцы его не были так гибки, мелодии он заучивал намного быстрее, и вскоре наставнику больше не надо было обучать его. Когда он перестал приходить, я очень скучал за ним. Может быть, потому, что думал: "Если б он был моим отцом, так не стал бы считать, что я его позорю (он ведь сам уродлив), но любил бы меня и никогда не захотел бросить на горном склоне". Не знаю. Кто бы ни приходил к Сократу, неважно, по какому нелепому случаю, ощущал впоследствии, что его направил бог.
Вскорости после этого мой отец женился второй раз, на Арете, дочери Архагора.
Глава третья
Намного позже, когда я и другие юноши моего возраста стали эфебами [10], кое-кто говорил, что мы не имеем почтения к возрасту и обычаям, ничего не принимаем на веру и берем на себя смелость судить о различных предметах по собственному разумению. Не знаю. Человек может говорить только за себя. А я, помнится, считал большинство взрослых мужей людьми мудрыми - вплоть до того дня, когда мне исполнилось пятнадцать лет.
Мой отец ожидал на ужин друзей из своего кружка - гетерии, - и ему нужны были венки для гостей. Накануне я сказал ему, что смогу купить самые лучшие цветы рано утром, перед школой. Он засмеялся, понимая, что я ищу повода убежать без своего наставника, но все-таки разрешил - видимо, считал, что в этот час я встречу не так уж много соблазнов. Известно, что его самого в юные дни называли Мирон Прекрасный - наравне с обычным именем Мирон, сын Филокла. Но мой отец, как и все прочие отцы, полагал, что я моложе и глупее, чем был он в таком же возрасте.
В этот день он вполне справедливо догадывался, что мне хочется всего лишь посмотреть на флот, собирающийся на войну. Мы, ребята, говорили просто "Война", как будто со времени нашего рождения других войн и не было, поскольку это была новая рискованная затея Города, и уже само создание такой невиданной вооруженной мощи нам представлялось действительно войной. В палестре [11], по краям борцовской площадки можно было видеть, как люди в разговоре рисуют на земле маленькие карты Сицилии, которую собирались завоевать, дружественных и дорийских [12] городов, а также большой гавани Сиракуз.
Мой отец на войну не уходил, что меня удивляло: всадников еще не созывали, но многие из воинов, дабы не остаться в стороне, вызвались добровольно в качестве гоплитов [13]. Правда, он совсем недавно вернулся из похода - плавал с Филократом на остров Мелос, который отказался платить нам дань. Афиняне одержали победу, а жители Мелоса были полностью разгромлены. Я ожидал рассказов отца, мне хотелось говорить ребятам в школе: "Так сказал мой отец, он сам там был". Но он страшно раздражался, когда я приставал с расспросами.
В ту ночь я встал со вторыми петухами, когда звезды еще светили ярко, и постарался не перебудить весь дом - знал, что это рассердило бы отца, нас и так потревожили ночью. Собаки подняли громкий лай, нам пришлось подняться и проверить замки и засовы, но в конце концов никто так и не попробовал забраться в дом.
Я разбудил привратника, чтобы запер за мной, и вышел на улицу. В юности я всегда ходил босиком, как следует делать каждому бегуну, и вот, выходя из переднего двора на улицу, наступил на что-то острое. Но подошвы у меня были крепки, как бычья кожа, кровь не пошла, и я даже не остановился глянуть, что там подвернулось под ногу. В тот год мне предстояло выступать в длинном беге среди юношей на Панафинейских Играх, поэтому я бежал, стараясь соблюдать указания обучавшего меня наставника. После глубокого песка дорожки для упражнений бежать по мягкой уличной пыли было легко.
Даже в такую рань на Улице Панцирщиков уже горели лампы и дым над приземистыми трубами кузниц был подсвечен красным. Вдоль всей улицы стучали молотки - тяжелые молоты расплющивали металлические пластины, меньшие скрепляли их заклепками, а самые легкие насекали золотой орнамент, заказанный теми, кому он был по вкусу. Мой отец возражал против таких украшений - говорил, они часто задерживают на себе острие вражеского копья вместо того, чтобы отразить его в сторону и дать соскользнуть. Я бы с удовольствием зашел поглазеть на работу, но времени было в обрез только-только подняться в Верхний город и посмотреть на корабли.
Никогда еще я не бывал здесь так рано. Снизу стены выглядели огромными, словно черные скалы, и циклопические камни в их основании все еще хранили копоть от костров мидян [14]. Я миновал сторожевую башню и бастион и поднялся по ступеням к Портику [15]. В первый раз оказавшись здесь в одиночестве, я испытал благоговение - меня поразила его высота и ширина, и огромные пространства, теряющиеся во тьме; мне казалось, что я действительно ступил на порог богов. Ночь светлела, как темное вино, разбавляемое чистой водой; я уже мог рассмотреть цветную окраску под крышей, краски изменялись и углублялись в предрассветных сумерках.
Я вышел на открытое место рядом с Алтарем Здоровья и увидел крылья и треножники на храмовых крышах - они вырисовывались черными силуэтами на фоне жемчужно-серого неба. Здесь и там поднимались дымки - то ли кто-то приносил жертву, то ли жрец искал предзнаменования, - но никого не было видно. Высоко надо мной огромная Афина Предводительница смотрела из-под своего шлема с тройным гребнем. Пахло благовониями, пахло росой. Я прошел к южной стене и посмотрел на море.
Даль была тускла, как туман, но все же я видел корабли, потому что все их огни горели. На кораблях, ошвартованных у берега, огни зажгли для вахтенных, на тех же, что стояли на якорях, - для безопасности, слишком уж много их собралось. Можно было подумать, что Посейдон победил в старой борьбе с Афиной за обладание Городом и перенес его на море. Я начал считать их: те, что собрались у Пирея, и те, что лежали на вогнутом берегу бухты Фалера, и на якорях в бухте - но скоро сбился со счета.
Мне никогда еще не доводилось плавать дальше Делоса - туда я ездил в составе хора мальчиков танцевать в честь Аполлона. Меня переполняла зависть к мужам войска, которые уплывут испить чашу славы, а мне ничего не оставят. Вот таким, должно быть, видел флот мой прадед у Саламина [16], где бронзовый клюв его триремы [17] обрушивался подобно Зевсову орлу на корабли длинноволосых мидян.
