Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.2
— Вот те и Мамон Ерофеич! — присвистнул Афоня.
Прожили в землянке год. Афоня наловчился бить птицу и зверя, добывать мед в бортных лесах. Впроголодь не сидели. Но все чаще и чаще Шмоток заговаривал о селе.
— Зверь — для лесу, мужик — для миру. Всякому от бога. Тошно мне тут, Василиса, на село охота.
— Сказывал же дед Матвей: на село нам нельзя, живу не быть. Не ты ль, Афоня, кабальные грамотки у приказчика схитил? Не ты ль их с Иванушкой на костре жег? Ни бог, ни царь тебя не простят.
— Не простят, пожалуй, — сокрушался Афоня.
По весне и вовсе Шмоток затосковал; ни ест, ни пьет, ночами не спит. Как-то спозаранку поклонился Василисе до земли и молвил:
— Уж ты прости меня, голубушка. Добегу до села, хоть глазком погляжу. Гляну — и вспять.
Но вспять Афоня не вернулся. Схватили его в Богородском — и к князю; тот из Москвы на село наведался.
— Аль нагулялся в бегах? — осерчало спросил Телятевский.
— Нагулялся, отец родной! — бухнулся на колени Афоня. — Нету мне жизни без села. Хошь кнутом бей, хошь голову руби, но тут останусь. Своя-то сторонушка и собаке мила, батюшка.
Телятевский призадумался. Вина за мужиком тяжкая: слыхано ли дело, чтоб кабальные грамотки воровать. Правда, то лиходейство Иванки Болотникова. Это он мужиков на бунт поднял, он же и грамотки пожечь замыслил. Сей же бобыль всегда жил мирно, нрав у него не бунташный.
— Ну вот что, смерд. Губить тебя не стану. Посажу на пашню.
— Благодарствую, отец родной!
Афоню выпороли. Телятевский после страды отбыл в стольный град. Василиса с Никиткой явились в село.
С той поры минуло немало лет.
Глава 2
Царев дозорщик
Заповедные лета не порадовали князя Телятевского. Бывало, в мужиках нужды не знал: что ни Юрьев день, то новоприходцы. Тянулись оратаи в богатую вотчину. А сколь тиуны тайным сговором от захудалых помещиков вывезли! Но вот царь на Юрьев день заповедь наложил, закрепив оратая за владельцем.
«Худо то боярам, — раздумывал Андрей Андреевич. — После Юрьева дня никто уж не придет, и переманить нельзя: государев указ строг. Живи тем, что бог послал, мужика держи. А мужик ныне в большой цене — где оратай, там и хлеб».
Но удержать мужика было тяжко. Воеводские и Губные избы[3] в запарке великой: к каждой деревеньке сыскных людей не приставишь. Пустели боярские вотчины, нищали. Ни хлеба, ни денег, ни кож, ни холстины, ни меда, ни воска… Чем хочешь, тем и живи.
Телятевский же пока жил с запасцем. И торговлей, не в пример спесивым высокородцам, не гнушался. Скупал, перекупал, в неметчине и за морем товарами промышлял. Не бедствовал. Однако ж год от года кормиться вотчиной становилось все труднее: мужик побежал на южные окраины. Деревни обезлюдели, нивы запустели, оскудели боярские житницы. Кабы не запасы, довелось бы и Телятевскому познать разорение.
«Все дело в мужике, — не раз думал Андрей Андреевич. — Ни бог, ни царь, ни вотчинник не в силах даровать державе хлеб. Удержать смерда! Удержать во чтобы то ни стало!»
Но мужиков и половины не осталось, а платить с вотчины надо за всех. Сидит ли мужик на пашне, нет ли, а налог государю подай. Таков царев указ.
Телятевский надеялся на новую перепись. Но государевых дозорщиков — на разрыв. Пришлось в приказе дьяку — мзду сунуть — десять рублей да богатую шубу. Дьяк остался доволен. И двух недель не минуло, как в вотчину наехали дозорщики — подьячий с тремя писцами.
Накануне же Андрей Андреевич собрал старост и тиунов.
— Езжайте по деревенькам и каждого второго крестьянина упредите, чтоб дозорщикам бобылем сказался.
Тиуны и старосты разъехались по вотчине, а князь уселся за подсчеты. Куда б с добром крестьян бобылями записать: за бобыля в государеву казну платить вдвое меньше. Лишь бы дозорщиков объегорить. Но увидев подьячего, Телятевский помрачнел. Старый знакомец — Малей Томилыч! Хитроныра из хитроныр. Вот уж удружил приказный дьяк!
Но и виду не подал, встречал дозорщика радушно:
— Малей Томилыч!.. В здравии ли добрался?
— В здравии, князь, — отвечал с поклоном подьячий. Был он худощав и подвижен, скуп на слова; одевался просто, чуть ли не по-мужичьи. Кафтанишко затасканный из грубого сукна, порты из крашенины, колпак войлочный, сапоги из дешевой телячьей кожи. Переобуй подьячего в лапти — вот тебе и крестьянин.
— В баньку с дорожки, Малей Томилыч?
— Недосуг, князь. Малость бы поснедать — да и по вотчине.
— Откушай, Малей Томилыч, откушай.
Угощал Малея щедро: снеди не приесть, вин да медов не припить. Но подьячий за столом не засиделся, похлебал лишь ухи да откушал щуки с чесноком. К пирогам же, мясным и сладким блюдам не прикоснулся, вина — чарки не пригубил.
— Чего ж так, Малей Томилыч? Аль снедь моя не по нраву?
— По нраву, князь, хлебосольство твое известно. Однако ж не обессудь, на трапезу не падок. Служба моя песья — по вотчинам рыскать — вот и держу себя в черном теле.
Две недели «рыскал» подьячий по вотчине; заглядывал в каждый двор, совал нос на гумна, в риги и овины, обегал мужичьи полосы, а потом изрек:
— Многонько у тебя бобылей, князь Андрей Андреич.
— Две сотни с тридцатью, — кивнул Телятевский. — Вноси в книги, Малей Томилыч.
— Внести недолго, а вот царю каково?
— Что каково? — насторожился Андрей Андреевич.
— Каково убытки терпеть? Бобылей-то у тебя, князь, и полста душ не наберется.
— Да ты что, Малей Томилыч! У меня все по закону. Да ты глянь в порядные.
— Порядные порядными, но крестьян твоих бобылями писать не волен. За ними и земли вдоволь, и лошаденки водятся. То крестьяне.
— Земли вдоволь? Да ныне ее паши не выпашешь. Сам же сказывал, что в Московском уезде засевается ныне лишь седьмая часть пашенной земли. Седьмая!
Спорил, доказывал, но Малея в семи ступах не утолчешь. Даже от мзды — диво дивное! — отказался. А отваливал Телятевский куш немалый. Ужель бессребреник? Ужель на Руси есть приказный, кой от мзды открещивается?(
В последний день, когда сидели за малым застольем в саду, подьячий молвил:
— Не откажи в милости, князь. В баньке бы на дорожку попариться.
— Изволь, Малей Томилыч… Парашка! Кличь банщика.
Девка, проходившая с бадейками по саду, остановилась, отвесила поясной поклон.
— Бегу, батюшка.
Подьячий проводил девку пристальным взором. Телятевский то приметил. Баньку сготовили на славу. Не успел Малей Томилыч войти в предбанник, как Телятевский позвал Парашку.
— Ступай в мыльню. Помоги государеву человеку раздеться. Да не будь дурехой, ублажи Малея. Награжу ужо.
Вышел из бани Малей Томилыч умиротворенный, глаза шалые. Отлежался на лавке и пришел с Дозорной книгой к Телятевскому.
— О ста рублях намедни говаривал. Пожалуй, приму сей дар на приказ.
— Сто?! — ахнул Андрей Андреевич. — Ослышался ты, Малей Томилыч. Жаловал вдвое мене.
— Сто, князь, — твердо молвил подьячий. — И вот тебе Дозорная. Пущай твои мужики бобыльствуют.
Раскошелился. Окупятся! Лишь бы мужик сидел в вотчине.
Глава 3
Глад и мор
На нивах поднимались хлеба. Мужики, глядя на густую сочную зелень, радовались.
— Доброе жито тянется, с хлебом будем.
За неделю до Петрова дня[4] резко похолодало: потянул сиверко, небо заволокло низкими серыми тучами. А на святого Петра хлынул проливной дождь; лил день, другой, третий. Посельники забились в избы.
— Эк прорвало! Беда, коль надолго.
Самая пора в луга, мужики ладили косы, но дождь все лил и лил. Страдники завздыхали:
— Кабы без сенца не остаться. Скорей бы погодью конец.
Но погодье и не думало униматься: дождь шел уже третью неделю. Мужики вконец затужили:
— Хлеб мокнет. Самое время колосу быть, а жито в зеленях. За что господь наказует, православные?
Молились, били земные поклоны Христу и святым угодникам, выходили всем селом на молебны, но бог так и не смилостивился. Дождь, не переставая, лил десять недель. Хлеб не вызрел, стоял «зелен аки трава». В серпень же, на Ивана Постного[5], нивы побил «мраз великий».
В избах плач:
— Пропадем, с голоду вымрем. Как зиму зимовать, господи!
Блаженные во Христе вещали:
— То кара божья. Создатель наказует за грехи тяжкие. Быть гладу и мору!
Сковало землю, повалил снег. Народ обуял страх; от мала до велика заспешили в храм.
— Изреки, батюшка, отчего летом мороз ударил? Отчего нивы снегом завалило?
Но батюшка и сам в немалом смятении. Слыхано ли дело, чтоб в жатву зима приходила!
— Все от бога, православные. Молитесь!
Молились рьяно, усердно, но хлеб погиб. А впереди — смурая осень и долгая, голодная зима.
