Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга вторая
Прошло ни много, ни мало времени. Стройным комсомольцем, соответственно русским по паспорту, отправился Борис Федорович на рабфак, а затем в институт. Он вышел из института инженером по ирригации и водному хозяйству, женился на блондинке, получил от нее, как и заказывал, двух чернявых пацанов, вступил в партию, и все у него было хорошо.
На память от табора остался у Бориса Федоровича смоляной, туго завитой чуб, ослепительной белизны зубы и никогда не проходящая веселая искра в черных глазах. Профессия забросила его в Среднюю Азию. Там он строил ирригационные сооружения и проводил каналы, но в сорок первом началась война, и Борис Федорович ушел на войну.
Судьба хранила его. Даже через Сталинград он прошел без единой царапины. В сорок четвертом не повезло. Жахнуло так, что уже ничего не оставалось делать, как демобилизоваться после госпиталя и приобщиться к оседлой жизни на родине жены в Брянске, в стороне от любимой работы, на строжайшей диете, на всем жиденьком, еле тепленьком. Пулю свою роковую Борис Федорович получил в живот.
В Брянском горкоме партии, куда Борис Федорович явился для становления на учет, ему крепко посочувствовали, и предложили временно, пока не восстановится здоровье, поработать в горисполкоме. Борис Федорович подумал и согласился. Но как это часто бывает с порядочными и бескорыстными людьми, ему подсунули самый сволочной, какой только можно придумать, жилищный отдел.
И Борис Федорович погрузился в послевоенную проблему жилья со всеми вытекающими из этой проблемы неприятностями: бесконечными скандалами, жалобами, попытками всучить взятку, и полной невозможностью обеспечить крышей над головой всех мыкающихся по общежитиям, частным квартирам, углам и землянкам. Не мудрено, война оставила Брянск в руинах.
Бездомные шли валом. В очередях происходили неприличные скандалы с матом и мордобоем, с неизбежным вмешательством постового милиционера; с истериками женщин. Многие, на страх бюрократам, приводили с собой закутанных в старушечьи платки детей, дети поднимали рев, бездетные начинали орать на матерей, а те огрызались, задавая один и тот же безответный вопрос: «А куда я его дену?»
Из этого ада Борис Федорович выдирался затемно с головной болью, с уже ставшей привычной резью в животе, словно тот кусок железа не извлекли из него в госпитале, а, наоборот, оставили, накалив предварительно докрасна. Но бросить свой пост, сославшись на здоровье, Борису Федоровичу даже в голову не приходило. Во-первых, его сюда направила Партия. Во-вторых, и сам Борис Федорович, и те, кто его сюда послал, знали, что ни одна незаконная копейка в его кармане не осядет, ни один «левак» без очереди квартиру у него не получит. В-третьих… кому-то надо было делать эту каторжную работу, вот он ее и делал.
С нижестоящими и вышестоящими коллегами отношения у Бориса Федоровича сложились самые наилучшие. Шуткой-прибауткой он всегда умел рассмешить подчиненных; сверкая зубами, входил в кабинет начальника Брянстройтреста Мордвинова. Тот поднял бучу против странного, чтоб не сказать резче, распоряжения председателя Горисполкома Стригункова. Стригунков предложил заселять многоквартирные дома, не дожидаясь конца строительства. Сдал этаж — запускай новоселов!
Мордвинов на это не соглашался, напирая главным образом на технику безопасности. Но он тоже был человек, он понимал, в каком тяжелейшем положении оказались возвратившиеся из эвакуации люди. Он сдал позиции, дело пошло быстрей. Но очередь перед кабинетом Бориса Федоровича от этого не уменьшилась.
В самый разгар жилищного кризиса, как раз перед ноябрьскими праздниками сорок седьмого года, Бориса Федоровича вызвал Стригунков и дал из ряда вон выходящее поручение. Дело заключалось в следующем. Из Франции на родину возвратились две тысячи бывших эмигрантов. «Сверху», Стригунков многозначительно подчеркнул это «сверху», дано распоряжение о внеочередном выделении квартир для этих «бывших».
Борис Федорович обмер, услышав цифру в две тысячи человек, но Стригунков его успокоил, пояснив, что речь идет всего об одной семье. Эта семья получила распределение в Брянск. Остальных таким же порядком расселяют по другим городам Союза.
Борис Федорович перевел дыхание, но тут же заявил, что и об одной квартире не может быть речи. Все резервы исчерпаны, последний готовый этаж в доме номер два на улице Ленина уже заселен. Стригунков посоветовал потрясти Мордвинова, авось где-нибудь, что-нибудь…
Борис Федорович отправился к Мордвинову, зная наверняка, что у того не разживешься. И словно в воду глядел. Мордвинов замахал руками и твердо сказал:
— Не раньше мая.
Тогда Борис Федорович пояснил суть дела. Мордвинов удивился.
— А как на это смотрят там? — он показал пальцем на потолок, намекая на верховную власть.
— Говорят, простили.
— Интересно, — пробормотал Мордвинов, задумался, стал мерно стучать костяшками пальцев по столу.
— Слушай, — прищурил он глаза, — ты мне ордер на две комнаты по улице Ленина выписал?
— Выписал, — согласно кивнул Борис Федорович, уже приблизительно зная, что именно сейчас произойдет.
— Ну, вот и отдай этим…
— А ты?
— А я подожду до весны. Крыша над головой есть.
— «Сапожник без сапог», — грустно пошутил Борис Федорович.
Совестно ему было. Начальник Брянстройтреста до сих пор жил на подселении с женой и двумя дочками. Обещанное человеческое жилье второй раз проплывало мимо его носа. В августе уступил семье инвалида, теперь вот «бывшие» свалились на голову.
— Ты хоть расскажи потом, что за люди, — попросил Бориса Федоровича Мордвинов и тут же погрузился в текучку, немного, самую чуточку, но все же гордясь собой.
Спустя несколько дней, Борис Федорович отправился на станцию встречать возвратившееся из эмиграции семейство Улановых, любопытствуя несказанно, какие же они на самом деле эти бывшие «белогвардейцы». Или, как их называли во всех документах — «реэмигранты».
Без приключений, естественно, не обошлось. Какие-то головотяпы высадили приезжих на разъезде под Сухиничами. Борис Федорович потом отчетливо себе представил, как выглядели на железнодорожном полотне эти двое с ребенком, с багажом. Главное, ни туда, ни сюда. Везде лес и темень, и холод собачий, промозглый, до костей пробирает.
Ладно, история эта благополучно завершилась и ушла в прошлое. Улановых временно пристроили в общежитии, и пока они хлопотали с оформлением документов, устройством на работу, Борис Федорович продолжал как бы шефство над ними. Улановы совершенно не ориентировались в окружающей обстановке.
Как положено, Борис Федорович написал, куда следует, докладную, охарактеризовав приезжих весьма и весьма положительно. А с чего бы ему характеризовать их отрицательно, если Уланов этот, Сергей Николаевич, оказался самым обыкновенным человеком, без всяких там заграничных амбиций. И ни в какой белой армии он не воевал по одной простой причине — был пацаном в революцию.
Жена его тоже оказалась вполне симпатичная женщина, молодая, по-девичьи стройная. Немного растерянная, правда, но Борис Федорович понимал, что это у нее со временем пройдет.
Еще когда Борис Федорович в первый раз сидел у Стригункова по этому делу, возникло у него сомнение. Как так получается, на каком основании Советская власть допускает в Россию откровенных беляков, изгнанных из страны в свое время?
Стригунков разрешил все его сомнения, сказав, что наверху знают, что делают, и что бывших господ, скорее всего, простили.
После встречи с Улановыми в голове Бориса Федоровича сам собою сложился другой вопрос. Зачем «прощать», если эти реэмигранты так и так ни в чем не виноваты? Но ответ получать было не у кого.
Сомнения Бориса Федоровича окончательно отпали, как только он ближе познакомился с Улановым. Если там и были какие-то трения с красными у его родителей, то Борис Федорович вдаваться в подробности не стал, имея глубокое убеждение, что за грехи отцов дети ответственности не несут. У него у самого папа ходил по базарам с ученым медведем, а мама гадала на картах, дуря доверчивых граждан. Так что же теперь, не жить?
В данном вопросе убеждения Бориса Федоровича шли несколько вразрез с официальной доктриной. Но сам он на тему о своих семейных связях особенно не распространялся, в партийных документах его стояло «родителей не помнит», следовательно, говорить было не о чем.
Улановой Наталье Александровне, имевшей в родне неведомо как затесавшегося дедушку царского генерала, Борис Федорович дружески посоветовал прискорбный этот факт накрепко забыть и никому, ни при каких обстоятельствах не докладывать. Не спрашивают, и помалкивай. Так оно будет лучше.
Сама Наталья Александровна при этом разговоре как-то странно улыбнулась, опустила глаза, и ничего не сказала.
