Андрей Расторгуев - Атака мертвецов
Размышляя, Николай тихо поднялся в комнату и начал паковать вещи. Управился быстро. Много ли ему надо? Всем необходимым обеспечит армия. Из своего взял только в дорогу две рубахи на смену, носки, полотенце, мыло, бритву, носовые платки да исподнее про запас.
Все уместилось в один саквояж. С ним и спустился в гостиную, держа перекинутый через руку пиджак.
Увидев сына, уже собранного в путь, маменька расплакалась. Пришлось ее успокаивать, убеждая, что медлить нельзя. Коль скоро началась война, всем, в том числе и Николаю, нужно поспешить в свои части.
– Подождал хотя бы, пока Нюша курицу доготовит, – не сдавалась мать. – Возьмешь с собой. Будет чем в дороге перекусить.
– Ну что вы такое говорите, мама! Отечество уже, наверно, с врагом сражается, а вы просите меня дома сидеть в ожидании приготовления какой-то курицы. Там люди гибнут…
Ох, ляпнул, не подумав. Сентенция о гибнущих людях – явный перебор. Мать снова ударилась в слезы, припав к сыновьей груди. Рубашка Николая тут же намокла. Придется, похоже, менять ее раньше времени. Ай ладно. По дороге обсохнет…
Прохор с места взял в карьер. Крыльцо родного дома быстро удалялось, а с ним и провожающие. Впереди всех стояла заплаканная матушка, из чьих объятий сын еле вырвался, и, не переставая, крестила его, пока коляска не выехала за ворота. Доведется ли встретиться вновь?
Николаю стало грустно. Всю дорогу до станции он ехал молча. Не разговаривал и Прохор. Знай себе погонял каурую. Лишь прибыв на место, произнес, подавая саквояж:
– Прощевайте, барин. Простите, коли что не так было…
Лицо виновато-печальное, а в глазах поблескивают слезы. Того и гляди скатятся по морщинистым щекам в заросли седых бакенбард.
– Прощай, Прохор. Не поминай лихом. Присмотри за матушкой.
– Не беспокойтесь, Николай Владимирыч, уж я пригляжу.
Поддавшись внутреннему порыву, Николай обнял старика. Тот все-таки всхлипнул и утер набежавшую слезу.
Подхватив саквояж, Буторов решительно зашагал к зданию станции.
Обыкновенно тихая и немноголюдная, сейчас она представляла собой самое настоящее вавилонское столпотворение. Превеликое множество разношерстного народа, чуть меньше половины которого в военной форме. Снуют взад-вперед, громко переговариваются. Кто-то провожает кого-то, прощаясь и желая удачи. Оживленное движение, нервозная суета.
Первого поезда еще нет, но на станцию то и дело прибывают воинские эшелоны. Отстучат неторопливо колесами по стыкам рельсов, обдадут клубами пара да чадом сгорающего в топках угля, а после, не задерживаясь, покатятся дальше, на запад. И мелькают перед глазами вагоны, забитые солдатами да лошадьми, платформы с пушками, парками да автомобилями.
Их столько, что кажется, будто война, едва начавшись, тут же и кончится.
На перроне лишь о том и судачили. Мыслимое ли дело устоять маленькой Австрии против этакой силищи? Никто, в том числе и Буторов, не сомневался, что войну России объявила именно Австрия.
– Да говорю же вам, не с австрияками воюем, а с германцами, – с жаром доказывал солидной паре богатых с виду мужчин пожилой краснолицый усач в ладном коричневом костюме и такого же цвета котелке. – Вот. Извольте сами убедиться.
Он достал какую-то газету, развернул, тыча пальцем в нужные строки.
Германия? Как же так? Эта новость ошеломила. При чем здесь немцы, когда весь сыр-бор из-за претензий Австрии к сербам?
Чем больше людей узнавало правду, тем громче становился негодующий гул на перроне. Люди возмущались и возносили хулу на немцев, ничуть не стесняясь в выражениях.
– Понятно теперь, кто хотел войны? – продолжал человек в котелке. – Не мы, русские. И даже не Австрия. Но Германия! Этот вечно голодный зверь, жаждущий людской крови. Кайзер Вильгельм скинул, наконец, маску святости, показав свое истинное лицо. Мир узрел в нем кровавый оскал волка.
– Неслыханно! – ахали внимательные, до глубины души возмущенные слушатели. – Это ж надо, так ненавидеть Россию, чтобы придраться к нашей любви к сербам и навязать нам войну. Вот ведь воистину дьявольское отродье!..
– Тем более мы должны немедленно, не жалея живота своего, оградить маленькую Сербию от ополчившихся монстров. Чего бы нам это ни стоило!
– Полностью с вами согласен, дорогой вы мой. Дайте пожать вашу руку…
В поезде, на других перронах и полустанках во время коротких остановок в пути следования разговоры вокруг вероломства Германии не утихали. Наоборот. Чем ближе к Петербургу, тем волнительнее и четче виделся патриотический подъем населения. Людей захлестнул национальный порыв, подхватил и понес, будто гигантское цунами, все больше набирая силу.
В самом Петербурге манифестации шли уже несколько дней. В них участвовали все, от мала до велика, люди самых разных слоев общества, разного достатка и совершенно отличных взглядов. Их объединяли общая боль с братским народом Сербии, любовь к своей Родине, а еще вспыхнувшая вдруг ненависть к вероломному врагу, посмевшему угрожать России оружием…
* * *Огромный Георгиевский зал, что тянется вдоль набережной Невы, собрал порядка пяти тысяч человек. Все придворные в блестящих торжественных одеждах. Лишь офицеры гарнизона в походной форме, словно сразу после службы собираются убыть на фронт. Посреди зала престол, на который поместили чудотворную икону Казанской Божьей Матери, принесенную сюда из парадного храма на Невском проспекте. Когда-то перед ней долго молился фельдмаршал Кутузов, прежде чем последовать за своей армией в Смоленск.
Слева от алтаря сам император с семьей и приближенными.
– Мсье Палеолог, – обратился он к французскому послу, – прошу занять место рядом с нами, чтобы мы в вашем лице могли публично засвидетельствовать уважение верной союзнице, Франции.
В полной тишине посол встал возле Николая. Почти сразу же началась литургия, взорвав благоговейное молчание громогласными песнопениями.
Все крестятся. Император делает это с наибольшим усердием. На бледном челе печать неподдельной глубокой набожности. Рядом, высоко держа голову, напряженно замерла императрица Александра Федоровна. Ее восковое лицо с лиловыми губами и застывшим взглядом кажется неживым.
Но вот закончились молитвы, и дворцовый священник торжественным голосом начинает читать манифест царя народу. В нем и простое изложение событий, приведших к войне, и призыв к патриотизму, и обращение за помощью к Всевышнему, а также другие фразы о терпении, единстве и стремлении победить…
Французского посла на сегодняшнее объявление манифеста пригласили через Сазонова.
– Вы единственный иностранец, допущенный к этому торжеству как представитель союзной державы, – доверительно сообщил министр.
– Что ж, жребий брошен… – вместо благодарности устало пробормотал Палеолог.
Он уже забыл, когда нормально высыпался. Эта неделя далась нелегко. Посольство работало днем и ночью, практически не смыкая глаз. Посол не спал сам и не давал спать другим. Досталось и подчиненным, и правительству во Франции во главе с президентом. Благо все прекрасно понимали ситуацию, активно содействуя. И вот результат – общая мобилизация французской армии. Телеграмма с приказом пришла сегодня, в два часа ночи.
Сазонов о ней, конечно же, знал. Он ухмыльнулся, заметив:
– Доля разума, которая управляет народами, столь слаба, что и двух недель, как суждено было нам убедиться, вполне хватит, чтобы вызвать всеобщее безумие.
– Да, да… – покивав, согласился посол, а после задумчиво произнес: – Не знаю, Сергей Дмитриевич, как история будет судить нашу с вами и Бьюкененом дипломатию, но… Мы втроем имеем полное право утверждать, что добросовестно сделали все от нас зависящее, чтобы спасти мир от войны, не соглашаясь, однако, принести в жертву два других блага, еще более ценных. Это независимость и честь Родины…
Манифест дочитан. Священник умолкает.
Императору подносят Евангелие. Николай поднимает над ним правую руку, обводит взглядом зал. Он серьезен и сосредоточен. Медленно, подчеркивая каждое слово, начинает говорить:
– Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь! Я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле!
По залу разносится оглушительное «ура!». Не умолкает сразу, а растет, ширится. Вскоре порожденный приветственными криками неистовый шум вылетает на улицу и возвращается вдруг, многократно усиленный толпой, что собралась вдоль набережной.
Дядя царя, Великий князь Николай Николаевич, главнокомандующий русскими армиями, внезапно хватает Палеолога в охапку и целует, едва не раздавив его в медвежьих объятиях. Все происходит столь быстро, с обычной для Великого князя стремительностью, что посол ничего не успевает сообразить. А тот уже кричит во всю мощь своих легких:
– Да здравствует Франция!
