Виталий Полупуднев - Восстание на Боспоре
– Истинно так, оттуда. Я из племени свободных скифов, из рода Ястреба… Приюти меня, брат мой, и, если есть, дай что-нибудь перехватить на зубы. Брюхо к спине втянуло, так голоден. И устал, как вьючная лошадь… Именем Папая!
Гостеприимство и забота о случайном путнике – один из старинных законов сколотской жизни. Если же приют дается именем Папая, бога великого, то и забота должна быть оказана вдвойне.
Баксаг начал раздувать угли в костре. Но гость предупредил его:
– Не надо, не надо, брат мой. Не разводи огня, ибо не по доброй воле оказался я в степи. Лютые враги идут по моим пятам. А враги эти – царские люди. Они преследуют меня за ту правду, что я несу всем сатавкам от самого царя справедливого, Скилура!
Дед невольно опустил руки и застыл на миг при таком признании гостя. Он теперь лишь понял, что за птица пожаловала к нему. Гость, несомненно, был один из тех «тайных» людей, вести о которых прошли по всем селениям крестьян. Таких подстрекателей к неповиновению боспорским властям и распространителей слухов о «скором приходе царя справедливого сколотского» боспорские наемники разыскивали, как ценную дичь. И приютить такого у своего очага означало навлечь на себя большую беду.
– Кто бы ты ни был, – произнес несколько изменившимся от волнения голосом Баксаг, – но ты гость, посланник богов… А огонь я разводить не буду. Накормлю тебя хлебом и царским медом. Благо я пасечник.
Он вынес из шалаша чашку с медом и сухую лепешку. Сам он хлеба не пек и не имел его. Но люди, приходившие полечиться или посоветоваться, приносили в дар лепешки, иногда крупы и изредка кислое молоко.
По жадному чавканью и торопливым глоткам Баксаг мог заключить, что гость голоден, как раб у скупого хозяина, и не менее того измучен преследованием царской стражи.
– Ты не бойся моего прихода, – говорил гость, продолжая жевать, – меня здесь не захватят… Я сейчас ушел бы за вал в степи, но вот уже две ночи не спал. Если дашь мне уснуть до первых петухов, то я задолго до рассвета буду далеко. Да будет милостив Папай к тебе, добрый сколот!.. Недолго осталось всем вам терпеть эллинское иго. Скоро, скоро придет наш царь-освободитель Скилур! Он изгонит эллинов из Тавриды, вернет сатавкам их вольности, земли, их законы. Будет взимать лишь самую малую дань. Снова будете счастливы! Вот жизнь будет – умирать не надо!.. Но сатавки должны помочь Скилуру, когда он подойдет к границам Боспора. Всем надо подняться сразу, дружно. Старый и малый должны взять в руки косы, серпы и топоры, чтобы пожать кровавую жатву. Поле для этой жатвы уже поспело!..
– Помоги тебе боги, – пробормотал старик, творя молитву ночным духам, дабы они не нашептали преследователям, где сейчас укрывается беглец.
– Спасибо, отец и брат, прими чашку да дай мне воды испить.
– Вода в ведерке… А спать я тебя уложу в шалаше, хотя там и жарковато. Я загорожу тебя старыми колодками из-под пчел и бочками. Там тебя никто же найдет.
– Вот спасибо, – ответил совсем сонным голосом скиф, – веди меня, а то я упаду на землю, тогда ты меня и копьем не поднимешь…
Свалившись в шалаше на ложе из сухой травы, гость испустил могучий храп, слышимый даже у костра. Старик решил было не спать всю ночь, но и его разморило, он прислонился к стене хижины и погрузился в сон.
Дежурным стражем остался Аримасп.
4
Утро пришло для Савмака незабываемым на всю жизнь. События, что произошли после восхода солнца, оказали решающее влияние на его дальнейшую судьбу.
Он открыл глаза, разбуженный криками людей и лошадиным фырканьем. И сразу зажмурился от ярких солнечных лучей. Присмотревшись, увидел, что дед уже на ногах, Аримасп лает сердито, а из кустов выглядывают лошадиные морды и гребнистые шлемы всадников, один из которых грозно окрикнул ломаным скифским языком:
– Кто тут на пчельнике?.. Иди ко мне!
Десяток верховых на тяжко дышащих лошадях, ломая кусты, подъехали к хижине. Алое утреннее небо рассекли тонкие линии копий. Пахнуло конским духом. Передовой натянул поводья, буланая лошадь осела на задние ноги и заплясала, храпя, косила злым глазом, словно рвалась растоптать убогую хижину и всю пасеку с ее хозяином.
Не зная, явь это или продолжение сна, Савмак как зачарованный уставился глазами на великолепного в своем вооружении молодого черномазого воина, видимо начальника остальных. Воин, так же как и его конь, зло и остро оглядывал немудрое хозяйство Баксага. В ухе его болталась серьга, из-под блестящего бронзового шлема выбивались черные кудри под цвет стриженым усам и остроконечной бородке.
Таким вот, сидящим на буйном, игривом коне, с нагайкой в руке, в шлеме и запыленном пластинчатом панцире, с тяжелым мечом и кривым кинжалом у пояса, запомнился Савмаку царский наемник фракиец. И, спустя много лет, когда Савмак вспоминал свое детство и этот печальный день на пасеке дедушки, перед ним неизменно вставала живописная и злая фигура смуглого воина, живое воплощение заносчивой гордости, язвительности и какой-то особой, разбойничьей хищности.
– Эй, хозяин, где ты? – с нарастающим раздражением повторил фракиец. – Или я буду бить тебя плетью, и жечь твоя пасека!..
Савмак продолжал любоваться всадником, его горделивой посадкой, оружием, пестрым чепраком. Лошадь мотала головой, роняя на грудь хлопья розовой пены. Под мордой плясал полумесяц с золотыми кистями. Это мишурное украшение показалось деревенскому подростку величайшей драгоценностью. Много отдал бы он, чтобы хоть раз посидеть на таком коне и вот так же выглядеть – лихо, ловко, воинственно!..
Воспитанный на уважении к старости и горячо любивший своего дедушку, Савмак вздрогнул от неожиданности, услышав обидные слова, обращенные к Баксагу человеком более молодым. Тот обозвал деда старой собакой и грозил сжечь пасеку! За что?
Восхищение, испытанное им при виде всадника, сразу исчезло, уступив место другому чувству, еще не пережитому ранее. Ему показалось, что сердце его остановилось, к лицу прихлынула горячая кровь и застлала на миг все перед глазами красной пеленой.
Он быстро вскочил на ноги, исполненный неудержимым желанием что-то делать, говорить. Но Баксаг схватил его за руку и сказал вполголоса:
– Молчи! Уходи в кусты. Это царские люди – фракийцы!..
– Чего шепчешься, как вор! Отвечай на вопрос! – торопил чернявый, готовясь спрыгнуть с коня.
– Готов ответить, – громко и с достоинством, но также не спеша молвил Баксаг, выступая вперед и загораживая собою внука. – Пасечник я, старик, как видишь, и не могу ходить быстро. А пасека – царская!.. Сожжешь ее – не мне, а царю сделаешь убыток!
– Мед есть?
– Есть мед… царский.
– Я – тоже царский! Сотник царского войска! Ем и пью царское!.. Давай мед, неси хлеб!
Всадники соскочили с седел и стали привязывать лошадей к тополям.
Было заметно, что фракийцы чем-то раздражены и пожаловали на пасеку не для того, чтобы полакомиться медом. Они присматривались ко всему. Но в те времена не было иных сладостей, кроме меда, ценимою высоко. Даже среди товаров, вывозимых из Северного Причерноморья, после хлеба и рыбы самым ценным был замечательный скифский мед. Попав на пасеку, фракийцы не могли удержаться от соблазна отведать свежего, душистого меда с хлебом и сейчас предвкушали это удовольствие. Баксаг повернулся к Савмаку, но тот и не думай уводить. Он с мальчишеской запальчивостью наблюдал за незваными гостями, готовый вступить с ними в неравный спор.
– Сказал тебе – уходи, – с сердцем промолвил дед.
Черномазый сотник, передав коня одному из воинов, спросил:
– А это кто такой? Что он делает на царский пасека? Пришел мед есть? А работать на поле кто будет?
– Это – внук мой. Принес мне на пасеку крупу и помог переставить ульи, ибо я же увечен, как и сам ты видишь, о прославленный витязь. Внук мой хороший работник, и старшина хвалит его. Даже обещал взять его на Праздник Сбора плодов к Великому дубу.
– Гм… А других людей не бывало у тебя здесь? – как бы смягчившись, прищурился сотник.
Баксаг покачал головой.
– Если о сельчанах спрашиваешь, то бывают, но редко, все заняты работой, а чужих людей у нас годами не увидишь.
Савмак внимательно разглядывал подвижное лицо фракийца, потом перевел глаза на его одежду и оружие. Поразился величине сарматского меча, привешенного к левому бедру витязя, и опять загляделся на изумительный кривой кинжал в золотых ножнах, покрытых узорами и зелеными камешками. Рукоятка его имела форму головы кобчика с хищно изогнутым клювом и рубиновым, совсем живым мерцающим глазом, который, казалось, с каким-то лукавым ехидством подмигнул подростку. Тот даже вздрогнул от неожиданности. Живой нож!.. Это диво!..
Старик поклонился воину. Сотник долгим, подозрительным взглядом оглядел обоих и, успокоившись, опустился на обрубок бревна:
