Дмитрий Евдокимов - Воевода
— Так сколько тебе минуло? — спросил Власьев.
— Двадцать два, — произнёс князь, гордо откинув голову.
Своей статью князь напоминал былинных богатырей — высок, широк в плечах, пояс туго обвивает узкую талию. Ярко-голубые глаза смотрят прямо, не моргая, мягкая и пушистая, ещё юношеская бородка открывает резко очерченные, полные губы. Шёлковая епанча[14] с червчатым[15] отливом, подбитая лисьим мехом и застёгнутая у ворота двумя жемчужинами, распахнута, показывая серебристую кольчугу с большой позолоченной бляхой на груди. Наряд богатыря довершали два длинных кинжала за поясом да сабля, висевшая с левого боку.
— Кое-кто из княжат, что поближе к трону, в семнадцать стали стольниками, — продолжал Власьев. — Хотя твой род подревнее некоторых.
— Мы, Пожарские, из Рюриковичей! — гордо воскликнул князь. — Мы ведём род от великого князя Владимирского Всеволода Юрьевича[16]...
— Знаю, — кивнул дьяк. — Род знатный, если бы не опала... Я ведь начинал служить при Иоанне Васильевиче. Помню, что сначала дед твой Фёдор, по прозвищу Немой, отличившийся при взятии Казани, чем-то не угодил царю и был сослан на нижние города, потом отец твой Михаил, по прозвищу Глухой, во времена опричнины лишился родовой вотчины...
— Я потерял отца, когда мне было всего десять лет, — глухо ответил Дмитрий. — Остался старшим в семье. Если бы не мать...
— Так, говорят, и опала на тебя из-за матушки, Марии Фёдоровны?
— Верно сказывают. Хоть я вместе с другими князьями подписал прошлой зимой постановление Земского собора об избрании Бориса царём, кто-то донёс ему, будто мать моя не одобряет его худородность. А царь Борис доносы любит...
Дьяк быстро оглянулся, не слышит ли кто из слуг:
— Тише ты! Снова в опалу хочешь?
— Хорошо царица, Мария Григорьевна, вступилась. Взяла мать к себе верховой боярыней, мамкой к царевне Ксении. Так что снова ласкают её, да вот и меня заодно. Хотя мне милей дворца служба в поле.
— Ещё успеешь навоеваться, — проворчал Власьев. — Да ты, никак, прихрамываешь?
— Татарин поганый стрелой в коленку угодил во время стычки на украйне. Нога зажила, но короче стала. Так что и я уже получил прозвище. Дед — Немой, отец — Глухой, а я — Хромой.
— Без прозвища как вас, Пожарских, разберёшь? — ухмыльнулся дьяк. — У тебя два родных брата да ещё сколько двоюродных да троюродных. Есть ещё ведь один Дмитрий?
— Да, мой троюродный брат Дмитрий Петрович. Ему прозвище Лопата дали, за что, правда, не знаю. Разве что нос очень широкий, лопатой.
— Давай я тебя с нашими гостями познакомлю, — напомнил дьяк князю о делах.
По очереди подходили чужеземцы, каждому из которых Пожарский крепко жал руку, пристально вглядываясь в лицо, чтобы лучше запомнить. Жак де Маржере представлял своих подчинённых:
— Давид Гилберт. Роберт Думбар. Роман Орн. Михаил Желебовский. Андрей Дега.
— Лихие, видать, вояки! — обратился Пожарский вновь к дьяку. — Аль Борис уже своим воинам не доверяет?
— У них военное ремесло познатнее нашего, — невозмутимо ответил Власьев — Строю лучше обучены и огневому бою. Так что ты меньше гордыни проявляй, а больше присматривайся. Оно полезнее будет. Где ночуем?
— Вёрст через десять, у села Красного, стоянка оборудована. Там и обед готовится, и баня.
— Баня — это хорошо! — мечтательно почмокал губами дьяк. — Сколько месяцев, почитай, по-нашему, по-русски, не парился. Всё в каких-то лоханях мылся. Тьфу! Одна мокрота.
Несколько новых, свежесрубленных изб ожидали гостей у околицы большой деревни.
Из маленького оконца брусяной[17] избы валил густой дым.
— Пожар? — опасливо поинтересовался Думбар.
— Нет, это и есть баня! — рассмеялся толмач Заборовский. — Идите смелее.
Раздевшись в предбаннике, гости робко, гуськом стали пробираться в жаркое полутёмное помещение.
— Дверь быстрей закрывайте, пар выпустите! — прикрикнул на них Афанасий Иванович, уже лежавший на полке рядом с каменницей[18]. — Эй, малец, плесни ещё!
Густой пар заставил иностранцев кашлять и протирать глаза под задорные шутки русских. А малец, к их ужасу, вдруг схватил берёзовый веник и начал что было силы хлестать нежное и полное тело дьяка, который не только не возмутился, но, напротив, начал издавать зычное уханье, выражая большое удовольствие.
Невозмутимым остался лишь Мартин Бер, который сидел родом с дьяком и повторял, как ученик, его могутные выкрики:
— Чеши мне хребет! Похвощи меня! Щёлоку! Здоров ты парившись.
Наконец кумачовый от жары дьяк с воплем выскочил из мыльни и прямо с берега речки ухнул в воду. Его место на полке занял Пожарский, затем, когда и он убежал к реке, мужественно подставил под веник свою покрытую шрамами спину капитан. Ему неожиданно понравилась жаркая баня, чего нельзя было сказать о Думбаре, с которым произошла комическая история. Пока остальные парились, Думбар, слегка ополоснувшись, быстро оделся и отправился по берегу вдоль реки, откуда, как уловил его чуткий слух, раздавался задорный девичий смех.
Когда он выглянул из-за кустов, то увидел, что недалеко от берега плещутся девушки, видно выскочившие из расположенной неподалёку деревенской бани.
— Русалки! И какие красивые! — жарко прошептал ловелас и подался вперёд.
Девушки заметили бравого вояку и со смехом начали брызгать в него водой. Думбар, притворно рассердившись, сделал вид, что собирается войти в воду. «Русалки» с визгом отступили, и вдруг одна из них погрузилась в воду с головой.
Подруги всполошённо закричали, не зная, как помочь девушке, видимо попавшей в водоворот. Тогда Думбар не мешкая, решительно бросился в воду, в несколько мгновений настиг девушку и с ней на руках вышел на берег.
— Моя нимфа, — нежно произнёс толстяк, не обращая внимания на потоки воды, стекавшие с его некогда щегольского костюма.
Он потянулся к девушке губами, та послушно подставила свои, но... кто-то из подруг крикнул что-то предостерегающее, и девушка, выскользнув из объятий героя, бросилась бежать. Думбар, разгорячённый, несмотря на купанье, бросился было за ней, но услышал сверху смех. Это прибежали на крики девушек его товарищи.
— Наш донжуан и здесь нашёл себе пассию! — воскликнул Гилберт.
Девушка издалека что-то прокричала.
— О чём она? — растерянно спросил Думбар у толмача.
— Она назвала тебя своим ангелом-хранителем!
— Ну зачем уж так возвышенно! Я предпочёл бы более земные проявления благодарности.
В избе их ждали свежеструганые столы, на которых стояли только солонки, перечницы да флаконы с уксусом.
— Не густо, — обеспокоенно сказал Думбар шедшему за ним следом Гилберту. Он неожиданно почувствовал зверский аппетит, заставивший его на время забыть свою нимфу.
— Пища русских хоть груба, но обильна, — сказал Заборовский, правильно понявший красноречивый вздох толстяка. — Голодным из-за стола не выйдешь!
Тем временем дьяк неторопливо занял место в переднем углу, по правую руку сел молодой князь, рядом с ним пригласили сесть капитана. Остальные иноземцы расселись следом за Маржере, не чинясь, меж ними и толмач. По левую руку от дьяка заняли свои места служилые люди строго по старшинству.
Слуги внесли большой хлебный каравай и поставили перед дьяком. С благоговением его понюхав и перекрестив, дьяк начал заниматься, с точки зрения иностранцев, странным делом: отламывать от каравая внушительные куски и передавать их через слугу поимённо:
— Это тебе, князь Дмитрий Михайлович! Отведай хлеб-соль!
Пожарский встал, поклонился и принял с благодарностью. Понимая, что в чужом доме надо и действовать по чужому уставу, Маржере и остальные гости сделали то же самое.
Затем двое слуг внесли внушительных размеров братину[19], наполненную хмельным мёдом, и ковш с закруглённой рукоятью. Дворецкий, зачерпнув из братины полный ковш, подал его дьяку. Тот встал и, взяв ковш, торжественно провозгласил здравицу государю, назвав все его титулы. Потом по очереди выпил каждый из присутствующих.
Не торопясь, слуги расставили перед каждым из пирующих небольшие оловянные миски, а по центру стола — большие блюда с двумя, а то и с четырьмя ручками, так что вносили их по двое—четверо слуг. На них — различное холодное мясо, нарезанное тонкими ломтями, чтобы можно было брать руками, — баранина, яловина[20], свинина, заячьи тушки, лосятина, куры и утки. Рядом ставились блюда с овощами: редькой, солёными огурцами, квашеной капустой, грибами, чесноком.
Одна за другой появлялись братины с медами белым и красным, обарным и ягодным, а также с пшеничным вином[21] добрым и боярским. Была даже греческая мальвазия.
