Наталья Павлищева - Великолепный век. Роксолана и Султан
За подмышками последовали ноги; хорошо, что Настя волосатостью не отличалась, ножки были чистыми. Но затем… она поняла, что боли-то и не видела! Так же безжалостно были вырваны, выкатаны, удалены все остальные волоски и внизу живота тоже.
Потом ее еще раз вымыли, снова покрыли мыльной пеной и сделали массаж. Крепкие руки рабыни, разминавшей плечи, спину, ноги, действовали умело, испытанная боль отступала в потоке наслаждения. Очищенное от грязи тело словно пело.
Потом ее смазали какими-то маслами, одели в наряд, похожий на тот, в каком она пришла, и отвели в небольшую комнату, жестами объяснив, что жить будет здесь. В комнате уже была девушка, при появлении рабынь с новенькой она сначала в испуге отшатнулась, но потом осмелела и уже смотрела с улыбкой.
Когда они с Настей остались вдвоем, девушка поинтересовалась:
– Ты русская, Роксолана?
– Да, а ты?
– Я Гюль. Это будет твое место, – она указала на угол комнаты, где стоял свернутый матрас. – А это мое.
Ее место ничем не отличалось. Маленькое оконце на самом верху, что-то вроде большого сундука низенький топчан-настил, чтобы сидеть. Заметив тоскливый взгляд Насти, Гюль попыталась ее утешить:
– Здесь хорошо, очень хорошо.
Она говорила по-русски с сильным акцентом, немного коверкая слова, но понять можно.
– Я буду учить тебя турецкому языку. Остальному научат другие. Постарайся учиться скорей.
– А чему остальному?
– Нас готовят для гаремов. Мы должны уметь услаждать мужчин не только плотью, но и беседой.
Насте очень хотелось расспросить Гюль и о школе, и, главное, о том, можно ли отсюда выбраться, но она не успела: позвали обедать.
Все-таки до обеда они успели немного поговорить в крошечном садике, где разгуливали еще с десяток девушек.
– Как ты попала сюда?
– Степняки налетели на город, дома пожгли, людей побили, нас в полон захватили. Потом привезли до моря и сюда на корабле. А ты?
– Меня свои продали.
– Тебя продали родственники?! – обомлела Настя.
– Родители.
– Как родители могли продать в рабство собственную дочь?!
Это просто не укладывалось в голове.
– У тебя была мачеха? Или отец не родной?
Такое бывает, и в Рогатине тоже было, мачеха поедом съела Марютку, а у Сигачей, наоборот, отчим приставал к Василе до тех пор, пока девка не повесилась, поняв, что беременна. Марютка утопилась, не желая выходить замуж за старого рябого грека-ростовщика, масляно разглядывавшего ее всякий раз, как проходил мимо. Подругам она жаловалась, что грек подол задрать пытался и тискал почти на виду у мачехи, а та лишь посмеивалась.
– Нет, мать родная и отец тоже. Просто к нам пришел торговец невольниками, сказал, что для гарема красавиц ищет, большие деньги предложил, но чтоб договор подписали. У нас семья бедная, этих денег двум братьям на калым за невест хватило и долги отдать. К тому же меня не отдать нельзя, он с охраной приехал.
– Нет, все равно – продавать свою дочь…
– Тише ты! По мусульманскому праву, никто не должен продавать мусульманок в рабство.
– А как же все они? – Настя кивнула на прогуливающихся по дворику девушек.
– Они здесь по доброй воле.
– По своей?! Врешь!
Гюль не поняла произнесенного по-русски слова.
– Что?
– Я не верю, чтобы они были здесь по своей воле. Неужели никому не хочется домой? Вот тебе хочется?
– Нет.
– Как это?
– Дома меня ждет жидкая похлебка раз в день, рваные чувяки, старая одежда и работа от рассвета до ночи. Много детей и муж, который будет бить.
– А… здесь?
– А здесь сама увидишь.
Их позвали за столы. Весело щебеча, девушки направились каждая на свое место за низенькие столики, больше похожие на поставленные на треноги подносы. Столы были уставлены яствами, вокруг мягкие подушки на коврах, в одном углу журчал маленький фонтан, в другом играли какую-то мелодию рабыни. Настя уже знала, что здесь не бывает мужчин, только женщины-рабыни.
– Это Роксалана¸ она будет жить со мной! – объявила Гюль, пристраивая Настю за столиком.
– Я Лейла, а она Зульфия.
Настя поняла только имена, как и объяснение Гюль. Ее еще о чем-то спрашивали, но отвечала Гюль.
Еды было много, она вкусно пахла и оказалась такой же на пробу. Но есть не хотелось. Настя осторожно оглядывалась. Сидевшие за тремя столиками девушки ели, выбирая куски получше, но никаких споров не возникало, потому что за всем пристально наблюдала та самая старая карга, что заглядывала Насте куда не следует.
Девушка тихонько спросила у Гюль:
– А это кто?
– Уста-хатун, она за нами следит и нас многому учит. Она столько всего знает, что твой хафиз!
– Это кто?
– Я же тебе сказала: уста-хатун.
– Да нет, этот хафиз твой.
Гюль тихонько рассмеялась:
– Хафиз не мой. Это человек, который знает наизусть Коран и умеет столько всего рассказывать!..
– А Коран – это что?
Гюль сделала страшные глаза:
– Коран – Священная Книга мусульман.
Старуха подошла к девушкам, кивком показала Гюль на Настю:
– Ты с ней не на ее языке говори, а хотя бы на кааба тюркче, чтоб понимать скорей научилась. Не век же с ней возиться.
Настя почти не поняла, о чем речь, но схватила суть: старуха требовала говорить по-своему, чтобы новенькую поскорей обучить. Вроде и протестовать не с чего, но девушку задело то, что старая карга разговаривала с Гюль так, словно самой Насти не было рядом. Она вспомнила слово «быстро» по-турецки и фыркнула:
– Я быстро учусь!
Старуха присмотрелась к новенькой внимательней: кажется, кроме огромных глазищ и торчащих в разные стороны грудей, у нее есть и кое-что в голове. Это хорошо, глупая красавица не редкость, куда трудней найти такую, чтоб и говорить умела. Надо попросить тех, кто девушек обучает, обратить особое внимание на эту роксоланку. А то, что строптива, так это не беда, легкая строптивость женщины добавляет удовольствия мужчине, а серьезно противиться, если не глупа, не станет, как только поймет, что иного выхода, кроме как научиться доставлять радость хозяину, у нее нет.
Со следующего дня началась удивительная жизнь, которую Настя, с трудом привыкавшая откликаться на Роксолану, позже вспоминала не раз. О девушках заботились, кормили сытно, но в меру, заставляли следить за телом, выщипывая малейшие волоски на нем, постоянно водили в хамам, натирали разными маслами, ухаживали за волосами, ногтями, зубами… Это было приятно, хотя Насте страшно не нравился запах прокисшего молока, при помощи которого волосы старались сделать гладкими и блестящими. Хорошо хоть ее не заставляли мыть их молоком.
Настины волосы были предметом ее гордости: стоило распустить их, и золотистая волна покрывала всю спину. Ей не нужны гладкость и блеск, напротив, роскошь густых волос потерялась бы, стань они гладкими. Это, видно, понимали и ее хозяева, потому ничего не требовали.
Хорошо кормили, хорошо одевали, но главное – учили. Не всякая учеба нравилась, потому что учили ухаживать за будущим господином, надевать и снимать с него халат, ласкать мужское тело, ласкать свое перед ним. Правда, все без мужчин, халаты надевали на деревянных кукол, а ласкать приходилось друг дружку. Хуже с собственным телом. Наставницы внушали, что, не научившись доставлять удовольствие себе, невозможно дать его мужчине.
Это было для Насти самым тяжелым. Доставлять удовольствие ненавистному человеку, который купит тебя на невольничьем рынке? Как такое возможно?
Но ей твердили: возможно, даже необходимо, это залог хорошей жизни. Пусть не любимая жена (на рабынях не женятся), но любимая наложница у какого-нибудь богатого господина ест на золоте и ходит в шелках. Настя смеялась:
– Да разве это главное?
Даже Гюль ее не понимала.
А для Насти была куда дороже совсем иная учеба – им давали настоящее образование. Не всем, из десятка постоянно живущих под присмотром старой карги отобрали всего четверых, к этой четверке пришлось добавить Гюль, потому что Насте было трудно из-за незнания языка. Зато Гюль тяжело давались многие науки, которые девушка вынуждена изучать вместе со своей русской подругой – история, стихосложение, игра на музыкальных инструментах, пение, языки.
Настя училась с удовольствием. Им позволили на занятиях только прикрывать нижнюю часть лица и не прятать руки, и вопросы задавать тоже позволили. Столько интересного можно узнать у генуэзца Бартоломео (Гюль сказала, что такое имя нормальный язык произнести не в состоянии), обучавшего премудростям европейской истории и латыни, у Абдуллы, который рассказывал об истории Османов, у Нияза, из уст которого лилась волшебная музыка персидской поэзии, даже у старой Зейнаб, которую Настя все равно недолюбливала, так и не простив первого унизительного осмотра.
Зато как ей нравилось играть на струнных музыкальных инструментах! Гюль больше любила бубен. А еще нравилось петь простые песенки, которые мельком слышала, когда ходила в хамам. Запоминались уличные песенки легко, и Настя распевала их, приводя в ужас Зейнаб. Но девушку не наказывали, хотя ругали за своеволие часто.
