Хаджи-Мурат Мугуев - Буйный Терек. Книга 1
Казачья лава медленно подалась назад, и одиночные всадники начали показываться из леса.
Переправившиеся роты стали быстро собираться в строй. Прокатила артиллерия. Заторопились оставшиеся, еще не перешедшие брод батальоны, и голубые значки линейцев закачались над конями. Выстрелы зачастили, и пехота скорым шагом двинулась вперед ко все еще отходившим казакам.
Из леса все чаще и настойчивей показывались конные группы противника, какой-то удалец на сером коне, в белой папахе, дразня стрелявших казаков, нарочито медленно, почти шагом, проехался вдоль фронта и скрылся в кустах.
Тускло и бледно вспыхнуло между деревьями огненное пятно. Звеня и завывая, за пехотою и казаками упало первое ядро. Звуки выстрела и разрывы глухо докатились до места переправы.
— Видать, Сурхайка окаянный перегородил. Отчаянная башка, — сказал человек в бурке и, сопровождаемый Мазаровичем, сошел с кургана.
Через секунду, обгоняя переходивших реку людей и поднимая брызги воды, они рысцой перешли Сунжу и подъехали к вытянувшемуся в боевую колонну батальону Ширванского полка.
Человек в бурке был главнокомандующий Кавказской армией генерал Ермолов, выступивший 12 июня 1825 года из еще не оконченной стройкой крепостцы Грозной в Дагестан, в поход против прибывшего из Персии казикумухского владетеля Сурхай-хана, объявившего русским войну.
Сопровождавший его в этом походе Мазарович, сподвижник Грибоедова, был русским поверенным при персидском дворе. Ввиду ожидавшейся войны с Персией Мазарович ехал с докладом в Петербург и по дороге навестил в походе своего старого друга и покровителя Ермолова.
Глава 2
Ах, прожита в неведении юность счастливая,Остаток же дней приходится посвятить лишь раскаяниюВ том, что не ценил ты счастья.Ах, рвется сердце к черному локону. Но берегись увлечься.
Допустишь оплошность, и оно будет разбито…Ведь твоя власть и богатство лишь дар слепой судьбы,А ты, муравей ничтожный, воображал, что сам ты мудро создал их…
Какая тоска!! Даже совестно ее выражать,Да и как ее выразишь… Не найдешь и слов.Успокоение душе даст лишь чистый ветерок,Пропитанный утренним ароматом гиацинта…
Из-за невысокой глиняной стены слышались слова песни и мягкое позвякивание струн пандура, нарушаемое глубокими сочувственными вздохами слушающих.
Певец смолк.
— О, валлах-биллях, как это верно. Все судьба!! Все в воле аллаха!
Снова донеслись из-за стены голоса растроганных песней людей. Пандур снова мягко затренькал, и его позвякивание слилось со звоном колокольчика бегавшего по двору неугомонного телка.
Один из четырех муталимов[3], сидевших на полу на пестром кюринском ковре, беспокойно оглянулся на хмурого, ушедшего в чтение корана невысокого, приземистого человека с небольшой курчавой бородой. Муталим несколько секунд медлил и затем, словно решившись, быстро вскочил на ноги и с размаху широко распахнул дверь.
Яркий солнечный свет, аромат распустившихся яблонь и жалобные стоны пандура проникли в низкую прохладную саклю. Солнечные блики, прорвавшись сквозь листву, пробежали по комнате, по бледным выцветшим узорам паласа и, заиграв на рукоятке кинжала муталима, застыли на узорных, писанных тушью буквах корана.
…О, забудь тоску, легкомысленный,Ведь жизнь молодая прошла. Дни юности и прелесть любви минули.Луноподобный гранат через какой-нибудь месяц теряет свежесть.
Человек, читавший книгу, заложил ее соломинкой и, снимая с колен, молча и пытливо взглянул на товарищей, первый муталим, перегнувшись через порог и держась за притолоку низенькой двери, с застывшей на лице улыбкой слушал невидимого певца.
Двое других, прикрыв ладонями свитки с толкованиями корана, блаженно улыбались, полные молодого томления, вызванного в них словами певца. Их жадные к шуму жизни уши радостно ловили все острей звучавшие слова.
…Эй, путник в жизни… проснись… Ведь листья поблекли,Волосы стали белы, блеск очей потух и плод исчез…
— Валлахи-билляхи, Шамиль, правильно поет кумыкский ашиг, — оборачиваясь к серьезному и внимательному соседу, заговорил первый муталим. — Жизнь наша течет быстрее, чем Койсу. Упустил ее начало, убежит и конец… — задумчиво произнес он, покачивая головой. — Давно ли мы с тобою бегали по оврагам Гимр, дерясь с мальчишками аварцев…
— А теперь, — перебивая его и вставая с места, сказал другой, — «черный локон и разбитое сердце»?
Муталимы засмеялись, а певец, словно отвечая на вопрос, пропел последние слова своей песни:
Так проснись же от сна беспечности! Ведь жизнь твоя проходит даром.Цветник жизни увял и даже осень прошла!!!
Шамиль внимательно глядел на опустившего голову приятеля. Его крупное и выразительное лицо было спокойно, и только глубоко сидевшие глаза сузились и подернулись печалью.
Он что-то хотел сказать, но на площади снова раздались слова ашига, рассказывающего слушателям о пропетой им песне.
— Эти мудрые слова оставил нам в назидание известный Фатали-ага сальянский. Его высокий ум знал, что судьба, написанная в небесах, не может измениться на земле. Смерть придёт к каждому, а потому помни, что жизнь твоя уходит, цени и береги ее.
Толпа сочувственно зашумела, и в комнату студентов долетели вздохи, обрывки слов и покашливание.
— Ох, верно! Мудро сказал Фатали-ага… Правильная речь! Правильная песня!
— «От бога мы изошли, к нему же и вернемся», — говорит несомненная книга… — снова заговорил ашиг. — Ни один волос не упадет с головы правоверного, если этого не захочет аллах! Все, что есть, устроено им, и не нам, ничтожным червям земли, изменять его порядок…
Шамиль, внимательно слушавший слова ашига, хмуро усмехнулся и поднял глаза на своих друзей.
— Ты слышишь, Абакар? Народу говорят, что все устроено аллахом, и дурное, и хорошее. И змея, которая кусает человека, и муллы, которые продали аллаха, и шариат, и русские, и правоверные… Все от бога… — Он устало засмеялся. — Видишь, Саид, и ты, Абакар, про какой локон поет кумык?
В эту минуту над аулом неожиданно разлился долгий и протяжный крик. Муталимы подняли головы.
Крик рос, и слова кричавшего явственней доносились до них.
— Э-э-й-й… лю-ди-и! Пра-во-верные!! Слу-у-шай-те все-е!
Ашиг, толпа и даже дети, игравшие у родника, смолкли.
Муталимы и Шамиль поднялись.
— Приехали друзья наши и братья из Чечни и Казикумуха с письмами и благословением от святого шейха Магомеда-Кадукли и храброго Сурхай-хана. Все, кому это надлежит слышать, да услышат и соберутся на гудекан[4] у мечети…
Прокричал будун[5]. Секунду длилась пауза, и затем за стеной вновь поднялся шум. Проскакал конный. Заскрипело колесо арбы, и люди, занятые новой вестью, шумно толкуя о событии, стали расходиться.
— Надо идти. Эти гости будут поинтереснее ашига… — словно в раздумье сказал Шамиль, подтянув слегка опавший кинжал, надел папаху и, разглаживая молодую курчавую бороду, пошел к выходу.
Абакар, Магома и Саид, обрадованные неожиданным перерывом занятий, весело двинулись за ним, почтительно отставая на полшага от своего сурового и не по летам серьезного руководителя.
Аул Унцукуль славился во всей округе изобилием хорошей ключевой воды, которая была проведена в него подземными водопроводами из большого ключа, бившего из земли верстах в трех от аула. Ключ выбивался наружу двумя фонтанами в противоположных концах аула. Один из них находился около мечети, рядом с которой была построена сакля с большим четырехугольным бассейном, служившим молельщикам для омовения. Вода здесь разделялась на два рукава — один шел в бассейн, другой же к фонтану за мечетью.
Второй фонтан был расположен в конце аула. Около него раскинулась маленькая площадка, сдавленная стенами окружавших ее домов. Сюда собиралась мужская аульская молодежь поглядеть на приходивших за водою девушек и женщин.
К первому фонтану никто из молодежи не ходил, потому что там всегда сидели постоянные посетители мечети — пожилые люди и старики, своим присутствием стеснявшие молодежь.
Но сейчас площадь была запружена народом. Почти все крыши саклей, окружавших ее, были заполнены женщинами, расположившимися на них и окруженными своим разнообразным потомством. Из узких, кривых уличек к площади шли люди. Босоногие мальчишки сновали среди них. У фонтана, под большой выбеленной стеной, лежал длинный ряд плохо отесанных камней, служивших старикам сиденьями, но сейчас старики и все наиболее почтенные люди аула были в мечети, где шел маслаат[6].
