Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
— Георгий Николаевич, — остановил он его в спину. — Не знаю как, но поднимите эту суку, главврачиху! Скажите ей, какой-нибудь полковник МГБ ранен! Придумайте что-то, наврите! Нужны все медсестры, все, кто может перевязывать...
Раненые лежали вповалку по коридорам, пол был в людской крови, затоптанной солдатскими сапогами. С легкими ранами сидели у входа в отделение. Вокруг больницы стояло оцепление из гражданских вперемешку с солдатами. Среди тяжелораненых Горчаков увидел полковника Кошкина, тот зажимал руками кровавую гимнастерку на животе.
— Василий Степанович! Вы как здесь? Вы же не каторжный...
Тот сначала не узнал Горчакова, потом попытался улыбнуться серым лицом:
— Сам пришел к ребятам, Георгий Николаевич. Плохо мое дело, скажи прямо?
— Не знаю, хирург должен смотреть.
— Да чего там смотреть? В живот! Я таких насмотрелся. Пить хочу страшно, дайте воды!
— Воду нельзя, — Горчаков сходил, намочил кусок простыни водой и приложил к губам жизнелюбивого полковника, но тот потерял сознание.
Богданов осмотрел, замер, хмуро уставившись на две маленькие дырочки на белом волосатом животе Кошкина, и покачал головой:
— Был бы он один, можно было попробовать, а так я пятерых с того света вытащу, а его... — он с сомнением смотрел на могучее тело, лежащее без сознания. — Его уже вряд ли. Красивый мужик! Обезболь его, Георгий Николаевич, мучиться будет дня два-три.
Кошкина занесли на кушетку в кабинет Богданова, дышал он более-менее ровно, Горчаков перевязал, вколол укол и пошел к другим раненым. В голове все сместилось, он не понимал, утро теперь или уже вечер. Приезжали опера со стукачами, ходили среди раненых по темному коридору, искали кого-то, светили фонариками в лица. Другие, явно столичные офицеры, с пухлыми папками, пересчитывали и переписывали раненых. Потом пришли гражданские, из прокуратуры, и еще раз пересчитали. От них пахло водкой. Почему они все такие толстомордые и глупоглазые, — Горчаков перевязывал тощее бедро бледного от потери крови старика.
Вечером он выключился часа на три. Прямо на полу возле кушетки с Кошкиным. Из операционной пришел Богданов. Лица не было от усталости. Уронил стул и разбудил Горчакова. Они поужинали и опять уснули на матрасах на полу. Когда Горчаков проснулся, Богданова не было, а Кошкин не спал. Стонал тихо, не стонал даже, но кряхтел и скрипел зубами. Горчаков вколол хорошую дозу морфия, и вскоре полковнику стало получше. Он уже сильно ослабел, но улыбнулся:
— А что, Георгий Николаевич, много у тебя этой дряни? Хорошо от нее! Я бы и водки сейчас дернул! Нет, не хочу водки, и есть не хочу, тошнит! — он поморщился, вздохнул. — Они меня еще и били! Что за шавки, я весь в кровище, а они прикладами в кровавый живот... И это русские солдаты, я воевал с ними! Берег их... Я и в лагерь-то попал, потому что берег... Как людей в зверьков превращают?
Он опять надолго замолчал. Потом спросил спокойно:
— Что Богданов сказал?
Горчаков стал соображать, как ответить, но Кошкин заговорил сам:
— Не придумывай, Георгий Николаевич, на тебя непохоже... Если Богданов не стал резать, значит отлетался я, — он произнес это твердо, но в глазах оставался вопрос.
— Сказал — два-три дня. Я буду тебя колоть, Василий Степанович.
— Спасибо тебе, Георгий Николаевич... — он сильно сморщился, осторожно потрогал себя за поясницу. — Хорошие там были ребята!
Горчаков смертельно хотел спать, клевал носом. Полковник, наоборот, был лихорадочно бодрый, строго блестел глазами:
— Хорошие ребята! Настоящие люди! Ни одного стукача не тронули. Судили и отпускали за зону! К этим шавкам. Давно я не видел такого человеческого духа! Встали люди за свое человеческое достоинство. Все понимали, что от этой своры ничего хорошего не дождешься. А все равно встали против мерзкой власти! Хохлы, евреи, поляки, прибалты, русские... Против жалкой, паскудной власти человека над человеком! Люди это могут! — он опять замолчал, потом произнес негромко и твердо: — За такое помирать не страшно!
— Давай-ка я тебе бинты поменяю, Василий Степаныч...
— Не надо, я прилежался... тепло и сыро... — Кошкин улыбнулся через силу сухими губами. — Ты запомни, Георгий Николаич, если останешься жить, запомни — там, за колючкой, восстали благородные люди! Ты думаешь, мы не могли смести эту шваль сталинскую?! Только в Горлаге двадцать тысяч человек было. Половина — умелые, настоящие вояки! Снесли бы этот Норильск к гребаной матери! Мы людьми хотели остаться! Показать этим псам, что можно быть людьми! Без подлости можно жить! Они крепко пересрали! Мести ждали, думали, покрошим их в капусту! Два полка сосунков в красных погонах пригнали. Бронетранспортеры. Два месяца силы против нас копили и все равно боялись! Псы не могут по-другому! Безоружных стреляли! Ни царапины у них!
— Ты как такие раны получил? В упор?
— В упор! Я же везучий, меня даже щепками не зацепило! Когда палить перестали, я раненого потащил из барака, а тут мальчонка глупенький со страху, видно, и засадил с трех метров. Натаскали их, как щенков, они же предателей Родины уничтожали! Ничего, отвезут меня с биркой на ноге под Шмидтиху[161]. Там много достойных людей.
— Оставь адрес, напишу жене...
— Уже попросил, напишут. Уколи еще разок, что-то тошно, башка мутная! Повезло мне, что ты рядом, Георгий Николаевич. Лежал бы сейчас один, а ты свой человек... очень я тебе рад.
Горчаков стал набирать шприц. Вошел Богданов, намыливал руки, глядя на Кошкина.
— Что, Вася, хреново?
Кошкин молчал долго.
— Ничего, Виталий Григорьевич, все хорошо... Я на фронте сто раз мог загнуться, а пришлось здесь. Здесь тоже за Родину. Как было, уже не будет, ребята, кровь человеческая просто так не льется! Не надо ее жалеть!
Полковник пристально и очень серьезно смотрел перед собой.
— Я смерти давно не боюсь. Смерть придумал тот же, кто и жизнь. Он ничего плохо не делает!
Горчаков сделал укол, полковник Кошкин затих и вскоре заснул.
— Дайте папиросу, Георгий Николаевич... — Богданов стоял над Кошкиным, думая о чем-то.
Закурили. Горчаков прикрыл дверь в коридор, откуда доносились стоны, скрип раскладушек и бормотания.
— Я про вашу Асю... Тут еще на неделю работы. Потом можно бы отправить вас на аптекобазу в Ермаково, недели на две. Ей когда рожать?
— Да вот в первую неделю августа. Не надо бы им сюда...
— Почему? — удивился
