Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
— Что за неуемное желание властвовать над всеми? — вслух недоумевал Цицерон, прочитав это сочинение. — Желание, которое заставляет его топтать даже прах умерших?
А потом Цезарь решил получить еще один триумф, на сей раз — чтобы отпраздновать победу в Испании. Большинству людей казалось, что истребление тысяч собратьев-римлян, в том числе и сына Помпея, — не то, чем можно гордиться. Более того, Цезарь по-прежнему был страстно влюблен в Клеопатру. Плохо было уже то, что он поселил ее в великолепном доме с садом возле Тибра; но когда он воздвиг золотую статую своей чужеземной любовницы в храме Венеры, то оскорбил и тех, кто глубоко чтил богов, и тех, кто горел любовью к отечеству. Он даже объявил себя богом, «Божественным Юлием» — которому полагались собственные жрецы, храмы и статуи, — и на правах Бога начал вмешиваться во все повседневные дела: ограничил право сенаторов путешествовать за границу, запретил изысканные трапезы и предметы роскоши — вплоть до того, что разместил на рынках соглядатаев, врывавшихся в дома граждан посреди обеда, чтобы обыскивать их и задерживать собравшихся.
В конце концов, словно его честолюбие за последние годы еще не привело к достаточному кровопролитию, Цезарь объявил, что весной снова возглавит громадное войско из тридцати шести легионов, дабы для начала уничтожить Парфию, в отместку за гибель Красса, а потом обойти Черное море, покорить Гирканию, побережье Каспийского моря, Кавказ, Скифию, все страны, сопредельные с Германией, и, наконец, саму Германию, после чего возвратиться в Италию через Галлию. Предполагалось, что его не будет в Риме три года. Сенаторы не нашли что сказать. Подобно тем, кто возводил пирамиды для фараонов, сенаторы были лишь рабами, призванными выполнять великие замыслы господина.
В декабре Цицерон предложил переместиться в более теплые места и трудиться там. Марк Клувий, его богатый клиент, живший на побережье Неаполитанского залива, недавно умер, оставив ему большое имение в Путеолах. Именно туда мы и отправились, потратив на путешествие неделю и прибыв на место в канун сатурналий. Вилла оказалась большой и роскошной. Она стояла на песчаном берегу и была даже красивее дома Цицерона, находившегося по соседству, в Кумах. Поместье отошло Цицерону вместе со множеством лавок в самом городе и имением в непосредственной близости от него. Цицерон, как ребенок, восторгался своими новыми владениями и, едва мы прибыли, снял сандалии, поддернул тогу и сошел на берег, к морю, чтобы омыть ноги.
На следующее утро, раздав рабам подарки на сатурналии, он позвал меня в свою комнату для занятий и вручил мне красивую шкатулку из сандалового дерева. Я решил, что это мой подарок, и стал благодарить Цицерона, но тот велел мне открыть шкатулку. Внутри я обнаружил дарственную запись на имение рядом с Путеолами — оно передавалось мне. Я был ошеломлен этим поступком, так же как и в тот день, когда он даровал мне свободу.
Цицерон сказал:
— Мой дорогой старый друг, я бы желал, чтобы надел был больше и чтобы я мог подарить его раньше. Вот, наконец, имение, которое ты всегда хотел, — может быть, оно принесет тебе столько же радости и утешения, сколько ты принес мне за все эти годы.
Даже в праздник Цицерон работал. У него не осталось родных, с которыми он мог бы устроить торжество: кто-то скончался, кто-то разошелся с ним, кто-то был вдали от Италии. Полагаю, сочинительский труд помогал ему переносить одиночество. Но нельзя сказать, что Цицерон пребывал в печали. Он начал новую работу — философское исследование, посвященное старости, — и наслаждался этим трудом («О, сколь жалок старик, если он за всю свою столь долгую жизнь не понял, что смерть надо презирать!»[136]). Однако он настоял, чтобы я взял выходной. Я отправился на прогулку вдоль берега, размышляя о том удивительном обстоятельстве, что теперь я — человек, имеющий собственность, взаправдашний владелец имения. Я чувствовал, что одна часть моей жизни закончилась и начинается другая, потому что наша совместная работа близка к концу и мы вскоре расстанемся.
На этом участке побережья повсюду стоят большие виллы, смотрящие на залив, в сторону Мизенского мыса. Поместье, расположенное рядом с имением Цицерона, принадлежало Луцию Марцию Филиппу, бывшему консулу. Он был на несколько лет моложе Цицерона и во время гражданской войны оказался в неудобном положении, поскольку являлся тестем Катона и одновременно — мужем ближайшей из ныне живущих родственниц Цезаря, его племянницы Атии. Обе враждующие стороны разрешили Луцию держаться в стороне от схватки, и он пересидел ее здесь — предусмотрительная отстраненность, прекрасно подходившая его беспокойному нраву.
Теперь, приближаясь к границам его поместья, я увидел, что берег перекрыли солдаты, не разрешая людям проходить перед домом. Я стал раздумывать о том, что происходит, а когда понял, повернулся и поспешил обратно, чтобы рассказать обо всем Цицерону. Выяснилось, что он уже получил следующее послание:
Диктатор Цезарь шлет привет Марку Цицерону!
Я в Кампании, делаю смотр своим ветеранам и проведу часть сатурналий со своей племянницей Атией на вилле Луция Филиппа. Если тебе удобно, я и мои спутники посетим тебя на третий день праздника. Пожалуйста, ответь через моего центуриона.
— Что ты ответил? — спросил я первым делом.
— А какой ответ дают богу? — буркнул он. — Конечно, я сказал «да».
Цицерон притворялся, что вынужден так поступить, но могу сказать, что втайне он был польщен. Правда, когда он спросил, насколько велика свита Цезаря — которую тоже пришлось бы кормить, — и узнал, что она состоит из двух тысяч человек, то слегка опечалился. Всем домочадцам пришлось прервать празднование, остаток дня и весь следующий день были заняты лихорадочными приготовлениями: мы опустошили рынки Путеол и одалживали на соседних виллах ложа и столы.
В
