Мать королей - Юзеф Игнаций Крашевский
Ягайлло не настаивал.
С сухими уже глазами бледная девушка ходила по комнате и любой радостный крик, любой более громкий шум вызывали в ней дрожь и гнев.
Салка сидела вдалеке, с жалостью смотря на принцессу, иногда бросая слово утешения.
Между тем служанки с любопытством выскальзывали во двор и каждую минуту возвращались, принося новости с улицы. Описывали наряды, рассказывали о музыке, называли знакомых панов, рассказывали, в чего они были одеты.
Одна служанка видела королеву, очень бледную и дрожащую, другая утверждала, что она споткнулась на пороге, что было плохим знамением, иная знала, что она ночью плакала и стонала, и не могла уснуть.
Это на мгновение развлекало принцессу, которая нехотя должна была слушать, как была прибрана Окрашенная комната для короля Римского с женой, как устроена Датская комната на верхнем этаже, как в Ласковиче накрыли стол.
Сбегались туда всевозможные новости, начиная от самых мелких до важнейших.
Среди этой заинтересованности одной Сонькой, для которой всё это делалось, сиротство покинутой Ядвиги, заключённой в тёмной и маленькой каморке, забытой и запертой, казалось ей самой и другим ещё страшней… и грустней.
Как в шутку, привозили ей наречённого, старше которого она была, и которого, как ребёнка, презирала; теперь уже разглашали, что Бранденбурга отец должен был отобрать, что всё было сорвано.
Наследница короны оставалась одной, удалённой, потому что, может, ожидали других наследников. Старые женщины в углу шептались между собой: королева постарается о том, чтобы было потомство.
И они переглядывались, давая знаки.
Не щадили от этих прогнозов и бедную Ядвигу. Было очевидно, что королева ревнует, должно быть, хочет от неё избавиться. На самом деле девушка, запертая, как в гробу, в этой комнате, из которой ей нельзя было двинуться, выйти, показаться людям и увидеть людей, вызывала у неё сострадание.
Из мужчин один Страш остался верен принцессе и своей Салке.
Тот также присматривался к тому, что творилось в замке, и насмешливо описывал подробнее то, что ему казалось нелепым и смешным.
В сумерках этих комнат была оборотная сторона медали, великолепие которой вызывало слёзы на глазах старого Ягайллы. Было чем гордиться, потому что мог показать миру и величие, и своё богатство, и похвалиться королевой, которая красотой своей была королевой над всеми.
Все заморские гости, глядя на неё, говорили, что, если бы она не была королевой, и так бы затмила самых красивых женщин.
Об этом лучше знала и чувствовала это королева Барбара, которая с первого взгляда на это чудо возненавидела её, потому что рядом с ней она казалась почти страшной.
Но она имела средство хоть временно затмить Соньку своим смелым поведением, пренебрежением мужчин, циничным смехом, который обнажал чёрные зубы, и двусмысленными словами, которые бросала, вовсе не обращая внимания на мужа и свидетелей.
Это странное обхождение так обескуражило Соньку, для которой язык, на котором говорила Барбара, был чужим, что она почти постоянно молчала.
Следующий день был ясный, и хотя обычно в эту пору у нас свирепствуют суровейшие морозы (февраль), воздух, как и в субботу, был мягким. Замковые дворы с утра наполнял народ, потому что костёл мало мог вместить, и то только выборочно достойнейших. Утром вспомнили о сироте…
Ядвига и на самой коронации быть не хотела, не собиралась, но охмистр королевы пришёл по её поручению отвести сироту на крыльцо над ризницей, с которого она могла всё видеть.
Салка и несколько любопытных девушек-служанок, которым очень хотелось увидеть праздник, столько королев и князей, епископов и прелатов, рыцарей и юношей, почти силой её потянули за собой.
Великолепие этого дня затмевало предыдущие… Замковый костёл весь сверкал золотом, светился драгоценностями и в облаках дыма кадил как некое небесное явление мерцал перед увлажнившимися глазами девушки.
Что было в Польше и соседних государствах самого достойного, всё собралось там около пожилого Ягайллы. Несмотря на своё отвращение к нарядам, в этот великий день он надел соболя и бархат. Он казался одновременно уставшим и радостным.
Королева, хоть бледная от волнения, восхищала красотой, а шла теперь такая храбрая, такая сильная, словно не предчувствовала, что вместе с этим помазанием и короной принимала долгие годы мученичества.
Ни отец, ни мачеха не обратили глаз в ту сторону, где в полутени ошеломлённым взглядом смотрела, не видя, бледная девушка, на этот некий сон и великолепные фигуры, удивительные, грозные, незнакомые, которые раз в сиротской жизни должны были промелькнуть перед её глазами.
Также звучали песни и музыка, крики и молитвы, непонятные для неё. Она прильнула к стене, неподвижно стояла, пока не отзвучала благодарственная песнь; снова на синем фоне облаков, льющихся из кадил вверх, все эти фигуры начали исчезать, проскальзывать, заслоняться, костёл пустел, свет погас, ропот сменился молчанием, и не осталось никого, кроме неё в этом укрытии.
Салка была вынуждена потянуть её за платье, дабы напомнить, что пора было возвращаться в замок.
В зале, называемом Ласковцем, уже садились за стол короли и князья, когда через пустые дворы принцесса со своей щуплой горсткой служанок вернулась в тихую комнатку. Её бедное сердце сжималось; отец для этой новой, чужой женщины забыл о своём ребёнке. Её здесь, в королевском замке, будто не было. Если бы она умерла, никто бы этого не заметил. Подходя к замку, они услышали приглушённые звуки музыки, которую играли в столовой зале. Писклявые флейты и глухой звук бубна доходили до её ушей.
Салка привела на порог покрытую вуалью Ядвигу, которая шла грустно, когда за ними раздался хорошо им знакомый голос старой русинки, наперсницы королевы, Фемки.
– Королева приказала нарядить принцессу в лучшие одежды и привести её охмистрине к панскому столу поздороваться с гостями. Одеваться, и живо!
Приказ звучал непреклонно, они переглянулись. Ядвига тихо шепнула, что чувствует себя больной. Салка и другие начали её отговаривать.
Между ними начался спор, одни потакали гордой Ядвиге, которая не хотела играть второстепенную роль, какую ей назначили, другие советовали не отпираться, чтобы не гневить отца, не раздражать мачеху и показать себя перед чужими как старший ребёнок Ягайллы.
Салка принялась доставать самые дорогие наряды, в которых девушка могла быть самой красивой. Но Ядвига не была красивой, а грусть, которая удваивает прелесть, у незначительных черт отбирает остаток её. Возможно, это чувствовала принцесса, для которой было безразлично, как одеться, и может, охотно бы предстала перед глазами гостей, как перед судом, со всем
