Земной крест - Ким Балков
Да, деревня заволновалась, заперешептывалась, отыскались внутри нее, во чреве, силы противу зла направленные, и пошло, и поехало. С утра заключенные, под зорким оком стражи, ставят огорожу, а потемну кто-то настырный ломает ее, разбрасывает тесины. Одну из них и углядел Дедыш и расстроился. Уж ему ли, многое в жизни понимающему, не потерявшему веры в нее, не знать, что даже малое насилие во имя добра есть насилие. В любо случае зло порождает зло, а жизнь людская есть нечто поднявшееся над всеми и ничему не подчиненное, только Господу, что сулит людям, и великим грешникам тож, прощение. Оттого и отпустил миру Прощеный День, что верит в конечную благость людских помыслов, когда те устремлены к Нему, Всезрящему. К чему приведет противостояние деревенского мира и тех, кто угрожает ему, Дедыш сознавал, но и себе не хотел бы открыться до конца. Впрочем, чего уж тут!.. Крестьянскому миру сделается многократно утесненно и угнетенно духом. Старец мучался душевно, однако ж он не показал Тихончику своего состояния, которое тоже, как и у блаженного, было мало схоже с тем, что обычно правило им, заговорил о чем-то далеком и неясном. Иной раз Дедыш сказывал и об этом, а потом долго раздумывал, откуда сие нечаянное, ни к чему не зовущее, разве что к тихому и ясному, как доброе ночное видение, свету, что вдруг воссияет и долго еще не исчезнет, и все манит, манит. Он заговорил привычно складными, почти напевными словами, обещающими что-то удивительное, ни к чему не припадающее, только к радости, несуетной, редкой нынче для озабоченного сердца. Тихончик все больше склонялся в сторону Дедыша и в глазах у него менялось, и скоро в них не было так зелено, они как бы просветлели, прояснили… Старец улыбнулся, привычная мысль пришла в голову, сказала, что все будет хорошо, есть же в небесной тверди и другие силы, от Господа-милостивца, придет и скажет вещее, и тогда крестьянский мир встрепенется, потянется к свету и отступит неладное, отсеется, точно полова от доброго семени.
10.
Краснопеиху нынче не отличишь от деревенских баб, тоже счерна и в глазах строгость и домовитость, вдруг решила: все тут, в Карымихе, не чужое, а приближенное к ее сердечной сущности, точно бы сызмала знакома ей тут каждая тропка в тайге, каждый мысочек, взнявшийся над морем. Уж, кажется, совсем запамятовала, откуда приехала, не думала об этом, и в мыслях не держала, что прежде ничего из того, что нынче видят глаза, не было, а было другое, о чем сразу и не вспомнишь. Да и надо ли вспоминать? Краснопеиха посчитала, что не надо, и целиком переключилась на деревенскую жизнь. Она не только внешне стала не отличима от баб, не только в речи, что нынче не тягуча и ленива, как раньше, когда слова подбирались не сердцем, а рассудком, холодноватые и со всех сторон оглядливые, а быстрая и хлесткая, когда не угонишься за словами, бегут они впереди мысли, корявые и грубоватые, задышливые какие-то, точно бы им тесно в нутряном человеческом тепле, и они все рвутся наружу, рвутся, но, и освободясь, не сразу отыщут успокоение и звеняще висят в воздухе. Да, не только внешне и не только в речи Краснопеха теперь не отличима от баб, а и душевной сутью, которая не шла ни в какое сравнение с душевной сутью мужа, видать, оттого и не поменявшейся, что он норовит как бы сверху смотреть на крестьянский мир, удовлетворяясь осознанием чисто внешней его стороны, что выставляется мужиками едва ли не намеренно напогляд: вот, дескать, до чего мы смешные, пустомельные, одно слово, мужичье, хотя и сибирского корня, не сгубленного прошлыми напастями, не сломленного памятным лихолетьем, когда сын поднял руку на отца, а брат посчитал себя вправе опустить клинок на непокрытую голову брата.
Верно что, Краснопеиха нынче точно бы подменена, и она удивлялась себе, и радовалась, когда не была занята делом, что чаще сводилось к тому, чтобы добыть хлеба-соли на пропитанье семье. О чем же сказывало ей благоприобретенное, сделавшееся ее душевной сутью? Да все о том же… вот, дескать, жила суетная баба, ни к чему в мире не привязанная, разве что к ребятне, к голи своей перекатной да к непутевому мужу, не ведала, на какой земле взросла, какому Богу поклонялась сызмала, а потом вдруг решительно и ко благу, кажется, а почему бы и нет, поменялась. Раньше-то кто она была?.. Слободская, не прислоненная ни к городу, близ которого приткнулась затюрканная и помятая нуждой и пьяным колобродием слобода, ни к деревне, где потерялись ее корни и про что уж не помнила. Но то — в прошлом. Нынче Краснопеиха другая, с уважением ко всему, что окружает ее, с нежностью, про которую сроду не слыхивала, но ощутила в себе однажды и уж не упускала сладкую. Впрочем, отчего так-то? Иль впрямь перевернувшее в душе у Краснопеихи неожиданно? Да нет, нет… Таилась в ней и самой до конца неясная тоска по деревенской жизни, что-то щемящее и горькое все манило, точно бы и вправду есть не похожая на эту жизнь, и люди там не те, и небо другое. Средь непотребной матерной ругани, на которую и сама подчас оказывалась падкой, она вдруг замолкала и задумывалась, словно бы наткнувшись на какую-то преграду, что разом ломала на сердце. Тогда она безвольно опускала руки и становилась противно собственному желанию потатчицей всему, что в душе, и мысленно спрашивала:
— Господи, да откуда это во мне, грешной?..
И, спрашивая, начисто забывала о себе и в таком состоянии могла спустить злой обидчице и даже на неправедное слово отвечала ласковым потаканием:
— Да ладно уж, соседушка, изводить сердынько понапрасну, — говорила она в странную для себя минуту. — В миру дивно как, и в небе вон солнышко сияет, а там, на горе, за слободкой синехонько… а чуть дальше сини деревенька. Иль не так?..
Знала, что не так, откуда бы взяться деревеньке, но сказывала про это и обижалась, если соседка не желала проникнуть в ее душевное состояние, а хмыкнув: «Тьфу, повело несчастную!..» — уходила. Но Краснопеиха обижалась словно бы не всерьез, словно бы понарошке, и через минуту ее сознание вовлекалось и вовсе во что-то чудное… будто де живет она не в слободе, а в деревне у Байкала, и
