Опимия - Рафаэлло Джованьоли
Возле алтаря невидимой богини выстроились двадцать девчушек в возрасте от шести до десяти лет, по большей части светловолосые, розоволицые, красивые, с разумным взглядом, одетые в белое и украшенные венками из белых роз. Понтифик выбрал по десять девочек из патрицианских и плебейских семей, но все они были дочерями свободных и уважаемых граждан.
Девчушки таращили свои большие голубые глазенки, полные простодушного любопытства, на величественное действо, не понимая значения происходящего и важности для их судьбы церемонии, которая должна будет приговорить одну из тех, кто красовался в своих маленьких столах, специально на этот случай одетых, кто был так восхитителен в веночках из великолепных белых роз.
Однако к этому детскому любопытству, к этому невинному высокомерию примешивалось чувство тайного страха, который они не смогли бы определить, но который рождался в них отчасти печальным и бледным выражением лиц их матерей, отчасти непонятной торжественностью церемонии, отчасти строгим величием обрядовых действий.
За двадцатью девочками стояли их матери, задумчивые и печальные, и каждая из них нежнее, чем обычно, ласкала светлые локоны или розовое личико своей дочурки.
Тем временем верховный понтифик взял у одного из своих писцов дощечку и громким голосом прочел посреди всеобщего молчания двадцать имен девочек, определенных для жеребьевки:
– Авла, дочь Авла Постумия, Бебия, дочь Бебия Панфила, Клавдия, дочь Аппия Клавдия, Деция, дочь Марка Деция, Элия, дочь Элия Пета, Фульвия, дочь Фульвия Флакка, Габиния, дочь Луция Габиния, Ирция, дочь Аттилия Ирция, Лициния, дочь Лициния Лукулла, Муссидия, дочь Гнея Муссидия, Метелла, дочь Цецилия Метелла, Мамерка, дочь Эмилия Мамерка, Отоцилия, дочь Отоцилия Красса, Публиция, дочь Публиция Маллеола, Папирия, дочь Папирия Курсора, Рупилия, дочь Рупилия Непота, Сульпиция, дочь Сульпиция Патеркула, Семпрония, дочь Семпрония Блеса, Сервилия, дочь Сервилия Цепиона, Волькация, дочь Волькация Тулла.
По мере того как эти имена, произнесенные звонким голосом понтифика, отражались эхом от сводов храма, матери названных девочек либо страстно целовали свое чадо, либо со слезами на глазах гладили его, либо с жалкой улыбкой прижимали к своей груди.
Как только верховный понтифик произносил имя одной из девочек, Луций Кантилий записывал его на малюсенькой дощечке и бросал в ивовую корзинку, которую держал кто-то из других писцов понтифика.
Когда список подошел к концу, Луций Корнелий Лентул взял корзинку из рук секретаря и, несколько раз встряхнув ее, обратился к старшей весталке и пригласил ее, после того как открыл крышку, вытащить дощечку.
Фабия протянула священную правую руку к корзинке и опустила ее туда, быстро окинув взглядом бедных матерей, лица которых были одного – бледного – цвета и выражали одно: страх.
Дощечка была вынута и передана верховному понтифику, который прочел ее сначала про себя, а потом посреди всеобщего молчания повторил вслух:
– Муссидия, дочь Гнея Муссидия.
Мать отмеченной судьбой девочки склонилась к ней, повернула к себе, крепко обняла и осыпала поцелуями, прерывавшимися беззвучными рыданиями, тогда как другие девятнадцать матерей облегченно вздохнули.
Храм заполнился гулом голосов, и все, мужчины и женщины, поднимались на цыпочки, чтобы увидеть, если только удастся, как выглядит новая весталка.
Понтифик тем временем взял у секретаря ножницы и медленно приблизился к избраннице (а это была хорошенькая девочка девяти лет от роду, упитанная толстушка с белоснежной кожей, тронутой красивым румянцем, с дерзко вздернутым носиком, двумя прекрасными глазками, ясными, чистыми, цвета морской волны, и копной светло-золотистых волос); подойдя к ней, он громко произнес следующую формулу:
– Жрица Весты, приступающая к священным обязанностям, обожающая Юпитера; становясь жрицей Весты ради римского народа квиритов, поступаю в соответствии с наилучшим законом, так тебя, Амата, беру[56].
Понтифик, как это было предписано обычаем, взял девчушку за руку, властно, словно по праву завоевателя, а Муссидия, в страхе отступив к матери, смотрела на Луция Корнелия Лентула расширенными от ужаса и растерянности глазами.
Мать, глаза которой были полны слез, печально улыбалась и, лаская дочь, сказала ей любящим, нежным и спокойным голосом:
– Не бойся, малышка моя, не бойся. Это – верховный понтифик. Он пришел забрать тебя в весталки. Ты разве не знаешь, как хорошо быть весталкой?.. У тебя будет собственный ликтор, он будет ходить перед тобой с фасциями, это один из тех людей с длинными волосами, которые два года ходили перед твоим отцом, когда он был претором… Разве ты не помнишь, Идия[57], хорошая моя, разве не помнишь?.. Ты будешь постоянно жить в этом прекрасном храме, а еще в очень красивом доме, который ты потом увидишь, красавица моя… Ты увидишь, как он великолепен… Тебе выделят рабыню, которая всегда будет прислуживать тебе… Ты станешь неразлучна вон с теми пятью матронами, у которых такие прекрасные суффибулы, такие прекрасные повязки с бантами… Видишь банты, моя Идия?.. Знаешь, они ведь из серебра?.. Все твои подружки будут тебе завидовать… сердце мое… Мое создание… И ты будешь очень, ну очень счастлива, знай это… и… и…
Продолжить она не смогла, от боли у нее сжалось в спазме горло, она судорожно глотнула воздуха и разразилась тоскливым плачем.
Ребенок погладил своей ручкой лицо матери, поцеловал его, а через какое-то мгновение сказал:
– Если я буду такой счастливой, мамочка, что же ты плачешь?
– Да… Конечно, – проговорила сквозь рыдания бедная мать, – конечно… Мне не надо бы плакать… Но это… от радости, мое сокровище… Это радость заставляет меня плакать… и честь пожертвовать собственной кровью ради чистейшей богини… Иди… Иди с верховным понтификом… Отныне и навсегда… он станет твоим отцом…
– Нет, я не хочу его в отцы, – резко сказала маленькая Муссидия. – Я не хочу отказываться от своего доброго милого папы.
– Нет, любимая моя, – прервала ее мать, целуя в лихорадочном возбуждении губы маленькой Муссидии, словно желая отнять у нее возможность говорить, потому что каждое слово наивной девочки словно мечом поражало бедную женщину, – тебе не надо отказываться от твоего благородного отца… Я хотела сказать, что отныне у тебя будет два отца… А твоя мама… будет приходить тебя навещать каждый день, любимая моя…
– А, вот мой папа! – внезапно воскликнула девочка, протягивая руки и поворачивая лицо к высокому мужчине лет сорока, стройному, хорошо сложенному, с очень бледным лицом, белокурой бородой и светлыми волосами; это был Гней Муссидии, уже некоторое время протискивавшийся среди матрон и как раз теперь подошедший к дочери.
– Да, девочка моя, будь же хорошей и пойди с этим славным гражданином, – сказал он дрожащим от волнения голосом.
Наклонившись к дочери и обняв ее, он высвободил девочку из материнских рук и передал ее Луцию Корнелию Лентулу, который, улыбаясь,
