Елена Крюкова - Русский Париж
— Откуда?
— Из Казани!
— Офицер?!
— Да, Белая гвардия! Но не офицер — солдат простой! До царской армии — грузчиком в Казанском порту работал! Чудом выжил в кровавом крошеве… Господа, ко мне, ко мне! И вино есть хорошее! Отказа не приму!
Сидели долго, за полночь, говорили, не могли наговориться. Пили, плакали. Искурили обе пачки дорогущих папирос. Бывшего царского солдата звали Лев Головихин, и он в Париже заделался работником синема: сперва фильмы в кинематографах крутил, потом смышленого мужика операторскому делу обучили, и он всюду с камерой таскался. А потом и сам на ноги встал: продал в прокат первый фильм свой — и дело пошло-поехало!
Головихин снимал простые ленты. Ничего особенного. Не игровые — натурные зарисовки, документальные, живую жизнь. Снимал Париж, клошаров под мостом Неф, нищих русских попрошаек на улице Лурмель, внутренность храма св. Александра Невского.
— А как же ты, брат, церковь-то изнутри снял? Нельзя ведь!
— А батюшка разрешил. Отец Николай. Долго упрашивал. Да ты гляди, гляди фильму!
Головихин по-старому произносил: не «фильм», а «фильма». По-русски.
Игорь уставился на развешенную на стене дырявую простыню.
Фигуры бегали, плавали, застывали, бились как рыбы, уплывали в черно-белую мглу.
И вдруг заорал, схватил за руку Льва!
— Что ты?! Синяков мне наставишь! Как клешней сцепил!
— Где ты ее снял?! Где?!
Увидел в кадре Фрину.
— Ты же видишь, мост Александра Третьего, золотые кони…
Головихин тер руку, морщился, пыхтел.
Бесстрастная камера снимала: вот Фрина идет, вертя задом, чуть покачиваясь на каблуках; вот останавливается у перил моста, стаскивает туфлю с ноги, морщась, выбивает туфлю о перила. Ногу трет. Мусор, иголка? Щепка?
Игорь глядел на Фринину ногу. Лев глядел на него.
— Нет ни батюшки, нет ни матушки… а только есть да есть… одна зазнобушка?
— Она танцует на улице! На Мосту Искусств! Это мексиканка! Я ее знаю! У нас с ней…
Лев холодно произнес, как на серебряном блюде поднес слова:
— Это жена знаменитого Доминго Родригеса, знаменитая Фрина Кабалье. В газетах пишут — Доминго заканчивает роспись во дворце Матиньон, а потом улетает с супругой в Америку.
— Где они живут в Париже?! Я должен ее увидеть!
— Не сходи с ума. Она…
Затрезвонил телефон. У режиссера тоже был проведен телефонный кабель. Игорь вздрогнул всей спиной, всей кожей. Лев церемонно взял трубку.
Пока говорил — Игорь глядел сквозь него, в себя: так глядят на ледоход, на плывущие льдины.
Он не слыхал, что говорит в трубке неизвестный голос.
Зато Лев внимательно слушал, вежливо.
— Фильму мне заказывают, — трубку положил на рычаги осторожно, блестел глазами. — Твоя помощь нужна будет!
— Что за фильма?
— Об авиаторах. О пилотах! Очень это нынче модно. Летают все! Даже женщины!
— Даже кенгуру.
— Не смейся! Нам денег заплатят!
— Денег? Это хорошо.
А в родной каморке — тоже телефонный трезвон.
Олег трубку снял с рычажков.
— Тебя, — растерянно другу сказал.
Игорь стискивал в пальцах трубку, как черный револьвер.
— Позвольте месье Конева…
— Слушаю!
— С вами говорит месье Пера!
— Чем могу служить?
— Позвольте пригласить вас на обед к вашим уважаемым соотечественникам, Анне и Семену Гордонам… завтра, в шесть вечера. Адрес диктую!
Игорь, морщась, торопливо записывал адрес на клочке русской газеты «Борьба».
Семен, Семен Гордон, а, это… Та умалишенная нищая семейка с улицы Руве! Другая улица-то. Может, разбогатели?
Черт, как они его нашли?
— Это я виноват, — Кривуля повесил голову. — В церкви в нашей намедни был. Она, Анна эта, стоит в приделе Владимирской Божией Матери, беседует с княгиней Тарковской. Я — рядом молюсь. Клянусь, я бы не встрял ни за что! Но они заговорили о тебе!
— Обо мне?
— Ну да! Эта, Анна Гордон, и говорит старухе княгине: вы не знаете ли такого-то? Имя твое называет! Я вздрогнул — и аж вспотел! Думаю, судьба! Шагнул к ним. Извинился, конечно! Тесен, брат, наш русский Париж…
Похлопал друга по плечу. Какое неуловимое лицо у человека! Вроде бы парень бравый, а через миг, смотришь, и старик — хлебнувший горячего, с горькими морщинами.
Олег отдал ему для выхода в гости свой пиджак.
Игорь обтрепался до нитки, а краденные на стадионе деньги они уже почти все прожили.
* * *Зазвенел медный дверной колокольчик.
На пороге стоял гость. Первым пришел.
Анна закусила губу: шулер! Тот самый!
Игорь видел, как розовеют ее острые скулы. Лицо-осколок. Лицо-кайло, лицо-молоток, лицо — портновские ножницы. Жестокая мадам, сразу видать. Как она его тогда вышвырнула! Взашей.
А нынче — отобедать пригласила?
— Проходите. — И голос жесткий, не дрожит. Дрожат ресницы. — Раздевайтесь! Тепло на улице?
Семен и Аля несли с кухни стряпню. Вкусно пахло. Наготовили! Рауль на щедрые деньги княгини Тарковской накупил всего, еле сумку к Гордонам донес. И курятины, и ананасов, и сладостей, и хорошего вина! И сельдерей, и шпинат, и редис, и pomme de terre, картошечку родную. И даже красную рыбу из Ниццы! И, о чудо, устрицы из Гавра! У них стол как у покойных царей. Ну так ведь она же — Царева!
— Мир?
— Мир!
Протянула ему руку. Игорь наклонился. Женская рука и мужские губы. Как банально. Как вечно.
Вошел в комнату. Накрытый стол благоухал. Из супницы вился тонкий парок. Ухой пахнет, ма пароль, настоящей русской ухой! Стерляжьей!
Среди нищеты — праздник.
— Ба, знакомые все лица!
Видит за столом индуску и японку. Индуска завизжала, вскочила, к нему бросилась.
— Месье Игорь! Месье Игорь!
Рауль сидел, аккуратно, изящно одетый — тройка, жилет отделан черной тесьмой, из кармана — золотой блеск свисающей цепочки: брегет, подарок княгини. Старуха щедро платит мальчику — он записывает за ней, она вечерами, ночами рассказывает жестокие сказки о жизни, бормочет, уже засыпая, и пахитоска валится из руки на ковер. Перед ним тетрадь, и перо летит, и ждет, и летит опять — только вперед. Мемуары о старой России! О казненной стране! Она умрет — он издаст книгу. И в этой книге она будет жить! Ее балы. Ее веера. Ее вальс с цесаревичем Александром. Ее кавалеры, что стрелялись из-за нее. Ее поместье под Вязьмой. Ее последний вороной конь, что, кося безумным изумрудным глазом, вынес ее — израненную, кровь по ребрам течет, полумертвую — из военного ада, из преисподней. Говорите, княгиня, дорогая!
Рауль блюдет оба парижских дома княгини. Они доверху набиты сокровищами. Картины, книги, фарфор, шкатулки, вологодские кружева, баташовские самовары. Рауль находит в Париже русских художников, эмигрантов, покупает у них картины в коллекцию княгини. Это теперь и его коллекция тоже! Так говорит старуха, хитро глядя на Рауля из-за дымовой завесы. Вечная пахитоска. Близкая смерть.
Она врет, что завещает ему и дома, и коллекцию. Возьмет ее Господь, и тут же, как гриб из-под земли, вылезет родня! Так всегда бывает.
— Амрита! И ты тут! Тесен мир!
— Тесен Париж, господа!
Рауль встает за столом. Он уже перенял у барона Черкасова светские повадки. Так молод, а так уверен в себе! И бокал держит не как гость — как хозяин. Ну да, он же тут за все заплатил. Он купил их!
Анна кусала губы. Аля во все глаза глядела на мать. Отчего она так волнуется? Как школьница.
— Господа! Позвольте тост. Мы нынче в гостях у удивительной, поразительной супружеской пары. Анна Царева, гордость русской поэзии. И — Семен Гордон, гордость русского дворянства и русского офицерства! Мы, французы, должны быть рады и горды, что вы теперь в Париже. Париж еще будет гордиться вами! Дайте срок! Париж — ваш дом. Пусть вам тяжело. Христос тоже страдал! И терпел. Страдающий — да вознаградится! Анна, вы и так уже сверх меры вознаграждены: Богом. Ваш дар удивителен! Пью за вас… и за вашу семью!
Оглядел стол. Амрита уставилась на Игоря. Изуми ковыряла ножом по пустой тарелке: еще ничего не положила себе — ни салата, ни курятины. Стеснялась. Все подняли бокалы. Анна протянула свой кровавый бокал над столом, как факел:
— Чокнемся, по русскому обычаю!
Аля, толкая бокал вперед, неловко выбросила руку, хрупкий хрусталь треснул, раскололся, вино щедро вылилось на скатерть. Рауль крикнул:
— Ничего! Tres bien! Посуда бьется к счастью!
— Алька, брось за спину и разбей! Как гусары! — выкрикнул басом Ника. Его тоже посадили за стол, на колченогий табурет, и ледяно-голубые глаза из-под ангельских русых кудрей мрачно и восторженно вонзались в сестру.
Аля унесла осколки в кухню, чуть не плача. Гости выпили и развеселились. Вино хоть и не было дорогим, но Рауль, как истый южанин, выбрал из дешевых вполне приличное. Из крепких напитков хотел купить коньяк — а вместо него купил «Бурбон Четыре розы». «Этот напиток обожал Анри Четвертый!» Анна следила, как искусно Рауль разливает вино и бурбон по бокалам и рюмкам.
