Шмуэль-Йосеф Агнон - До сих пор
Короче, так: после длительных поисков я все же нашел себе комнату, причем в хорошем доме – на улице Дальманштрассе, выходящей прямо на Курфюрстендамм. Поскольку близилась зима, меня слишком соблазнило, что в доме есть центральное отопление и он близок к станции метро, и я проглядел недостатки комнаты. Да и что мне нужно было в ту минуту? Просто крыша над головой, потому что найти жилье, которое сполна удовлетворило бы меня, я уже отчаялся. И потому едва подвернулась мне эта комната, где к тому же хозяйка, как говорили, хорошо относится к жильцам, я снял ее, сговорившись на двадцать восемь марок в месяц. Плата включала ежедневный завтрак: три куска хлеба с фруктовым джемом да чашка кипятка, заваренного настойкой из зажаренных и размолотых лесных каштанов, и еще одна чашка такого же питья после полудня. И тут я снова скажу доброе слово о домохозяйке, потому что она честно выполняла свои обязательства, а если ко мне приходил гость, даже удваивала порцию «чая». Впрочем, я тоже не обижал ее и за каждый такой дополнительный «чай» давал ей на чай.
Комната моя была узкой и длинной, похожей на прямую кишку какого-нибудь злобного животного, и если таковое не существует, то оно должно было бы существовать, дабы оправдать форму моей комнаты: ее единственное угловое окно выходило на север; правее окна, у стены, стоял письменный стол; напротив него – тахта; между письменным столом и тахтой был втиснут круглый обеденный стол; правее письменного стола, вдоль той же стены, располагался одежный шкаф, а правее этого шкафа стояла моя кровать. Особенно большим количеством одежды я, как вам уже известно, не располагал, почти все мои вещи получили в подарок беженцы из прифронтовых городов, нахлынувшие в Берлин, и с тех пор мне не удалось купить ничего нового. Так чем же тогда служил у меня одежный шкаф? Книжным шкафом. Я положил туда связку рукописей, которыми отчаялся заняться, вдобавок к нескольким книгам из отцовского дома.
Привыкнув стоять у окна, я и тут не изменил своей привычке. Окно мое выходило во двор и смотрело на тридцать шесть кухонь, запахи которых, пересиливая друг друга, извещали меня, какой обед сегодня варится в каждой. Были б на моем месте авторы кулинарных книг, они могли бы составить всевозможные комбинации из всех этих запахов, описать соответствующие всем этим комбинациям блюда и обогатить свои книги изрядным количеством новых глав.
По причине этих несносных запахов я закрываю окно, а по причине малости комнаты, не особо позволяющей по ней расхаживать, я ложусь на кровать. Кровать моя стоит напротив двери. О ней, об этой двери, я пока ничего рассказывать не буду, но придет время, еще расскажу. Над моей кроватью, естественно, находится потолок, а над ним – другая комната. Живет в ней, в той комнате наверху, вернувшийся с фронта солдат, который потерял на войне ногу и которому сделали вместо нее протез. Теперь они приучают себя, солдат и его протез, ступать вместе и заново учат друг друга науке хождения. И если этот протез, как утверждает моя хозяйка, действительно сделан из резины, а не из дерева, как я думал первоначально, то тем больше у меня оснований удивляться, как это такой мягкий материал, как резина, способен с такой чудовищной силой громыхать по полу. А ведь пол солдатской комнаты, хочу напомнить, является потолком моего жилища. Так что мне остается лишь возложить надежды на время, ибо со временем все кончается из-за усталости. Вот я и говорю себе: либо солдат устанет, либо его протез устанет, либо я со своими размышлениями устану. А тем временем время берет себе временную передышку – стоит на месте и никуда не торопится, словно оно само устало. И я лежу на своей кровати, погруженный в размышления: из чего, интересно, делают обувь для такой искусственной ноги – из дерева или из резины. В конце концов я прихожу к выводу, что кожаной она в любом случае быть не может – ведь тот сапожник, что резал языки, которые показывал ему черт, порезал тогда всю кожу, приготовленную для работы, стало быть, кожи, у него уже не осталось, а раз так, значит, ботинки для искусственных ног могут быть только из дерева или из резины.
По утрам я вхожу в ванную комнату и вижу, что ванна полна до краев. Иногда она заполнена загаженным бельем, иногда картошкой, иногда белой капустой, савойской капустой, цветной капустой и прочими овощами, а перед немецкими праздниками она была полна мяса, которое хозяйка привезла из деревни, где до того, как выйти за герра Мункеля, служащего при городском трамвайном управлении, она была прислугой у старого владельца усадьбы, и этот старик по сию пору уделяет ей от щедрот своих и всякий раз, когда она его навещает, снабжает ее продуктами, которых не найдешь в городе. К этому добавляет свою долю еще и его эконом, который втайне от хозяина тоже щедро одаряет мою хозяйку.
Я сказал фрау Мункель, что ванна создана не для продуктов, но она вполне разумно ответила мне, что в такие времена, как наши, нельзя придерживаться столь строгих правил. Я вспомнил, как сам спал в ванне, улыбнулся и сказал: «Но как же мне все-таки умыться?» На что она сказала: «Но вот же кран. А если господин скажет, я принесу таз и кувшин». И вот теперь я каждый день мою лицо и руки в тазу, а раз в неделю хожу в баню. Иной читатель, возможно, скажет, что это напоминает ему те давние дни, когда он сам, мальчишкой, в канун каждой субботы ходил с дедом, мир ему, в баню и плескался там в горячей ванне, но, как по мне, тут нет ни капли сходства. Придет мне пора написать о своем детстве, это сразу станет очевидно.
Фрау Мункель – женщина высокая и худая, у нее маленькая голова и редкие бесцветные волосы, землистое лицо и глаза, как две плошки с керосином. Несмотря на это, есть в ней что-то эдакое, из-за чего можно предположить, что в молодости по ней вздыхало не одно мужское сердце, и даже сейчас, когда молодость ее давно позади, и она замужем, и имеет взрослую дочь, и уже не разбивает ничьи сердца, стоит ей навестить своего бывшего хозяина, как он приветливо выходит ей навстречу, и всякий раз справляется не только о ее делах, но и о делах Хедвиг, и обязательно прибавляет ко всем своим щедрым дарам для фрау Мункель какую-нибудь малость и для «девочки». Соответственно и эконом. А если в усадьбе гостит сын хозяина, он тоже, подобно отцу, интересуется, как там Хедвиг, и тоже передает ей какой-нибудь подарок.
Хедвиг – это дочь моей фрау Мункель, девушка семнадцати лет. В прошлом году она бросила школу, чтобы помогать матери, потому что у фрау Мункель столуются шесть-семь продавцов из соседних магазинов, которые ежедневно приходят к ней на обед. Как на первый взгляд, Хедвиг незачем было бросать учебу, потому что старый владелец усадьбы еще до рождения девочки положил в банк на ее счет тысячу марок, и его сын добавил к этому какую-то сумму, и эконом в свою очередь тоже, причем каждый без ведома другого. Так что на первый взгляд представляется, будто Хедвиг имела средства продолжать учебу и даже, возможно, могла бы стать учительницей, как хотела ее мать, которой в бытность ее в деревне во время беременности очень полюбилась профессия сельского учителя. Но самой Хедвиг, в отличие от матери, полюбилось заниматься домашними делами и обслуживанием гостей.
Столь глубокая осведомленность в чужих делах, откуда она у меня? Что, меня навещает по ночам Ангел Чужих Беременностей, чтобы нашептать на ухо все свои секреты? Нет, конечно, но когда сидишь, как я, все время дома, один, отгородившись от всего на свете, и меньше всего хочешь знать, что происходит вокруг, вот тогда-то к тебе и начинают приходить и рассказывать, даже помимо твоей воли. Многое рассказала мне фрау Мункель, а что не рассказала она, досказала жена швейцара, и вот, сложив рассказы этих двух женщин, я пришел к тому, что рассказываю здесь сам. Я не специалист по физиогномике и не умею читать мысли людей, тем более женщин, но теперь, когда Хедвиг приносит мне чай или письмо, присланное с почты, и подолгу стоит в дверях, глядя на «этого господина», мне совершенно очевидно, что про себя она думает в эту минуту: ну вот, сейчас я наедине с мужчиной – и где же все то, о чем пишут в романах?!
Теперь, после столь распространенного рассказа о Хедвиг и ее матери, надлежит, хотя бы пропорции ради, распространиться еще немного о моей комнате. Она хорошо отапливается, и это удивительно, потому что ведь в мире война и все мало-мальски нужное забирают для нужд войны, стоит ли уже упоминать уголь, который безусловно нужен на войне, но тут дело в том, что моя комната мала и к тому же зажата между ванной и кухней, так что получает от общей отопительной системы не только свою законную долю, но еще и часть от доли двух своих соседок, а потому я настолько выигрываю в тепле, что порой от сильной жары готов открыть окно, и, когда б не запахи запретной пищи да болтовня кухарок, так бы наверно и сделал.
А сейчас, поскольку в самой моей комнате уже не осталось ничего, о чем бы я не рассказал, расскажу о доме, в котором она находится. Это большой и просторный дом, выходящий фасадом на Курфюрстендамм, с двумя входами – для господ и для прислуги. У господского входа сидит старый швейцар. Он открывает и закрывает дверь, а в перерывах курит трубку и читает газету. Берлинские швейцары угодливы, когда нужно услужить господам, и надменны, когда видят квартиранта. Над квартирантами они цари, захотят – запрут перед тобой господский вход, и придется тебе тогда идти к входу для прислуги. Герр Кайзер, швейцар нашего дома, вдобавок к этим особенностям всех берлинских швейцаров отмечен также следами боевых ранений, полученных во время Франко-прусской войны 1870 года, и, если бы не преклонные годы, наверняка пошел бы добровольцем и на эту войну, дабы отмстить презренным французам и окончательно их всех уничтожить, ибо эти презренные французы ничего иного не заслуживают, кроме окончательного уничтожения. Но герр Кайзер и сейчас не сидит без дела. Он служит своему Кайзеру и своему Отечеству тем, что каждого незнакомца, который демонстрирует намерение войти в дом, дотошно проверяет и допрашивает, выясняя, к кому тот пришел и что ему нужно. Большинство людей, приходящих ко мне, родом из России или Страны Израиля и говорят не по-берлински, что немедленно дает этому патриоту полное основание подозревать их во враждебных намерениях. Как-то раз он вообще не впустил одного из моих гостей. Хедвиг сообщила мне об этом, и я отправился к швейцару. «Я пекусь о вашем же благе, – сказал герр Кайзер. – Я охраняю вас от подозрительных людей, которые выглядят как шпионы». Что с ним спорить, подумал я, пусть лучше за меня говорит бакшиш – и в начале следующего здешнего месяца дал ему полмарки. Он решил доказать, что стоит этих денег, и с тех пор всякий раз, когда я входил или выходил из дома, бросался навстречу и начинал рассказывать, о чем сегодня сообщили газеты и какие новые победы одержало немецкое оружие, и, если я не платил ему за эти радостные новости, смотрел на меня так, будто я заклятый враг Германии, а если платил, тут же принимался напевать популярную солдатскую песенку о «русской скотине», «французской шлюхе» и «британском мошеннике». Честный, храбрый, сильный Фриц всех мерзавцев победит, он зальет их страны кровью, всех под корень истребит!
