Режин Дефорж - Авеню Анри-Мартен, 101
С каждым днем нас становится все больше. К нам присоединяются многие из тех, кто скрывается от высылки на работы в Германию. Мы действуем сейчас гораздо эффективнее, мобильнее, но… с каждым вновь прибывшим повышается и риск предательства. Число наших операций постоянно растет. Мы уже так привыкли к борьбе, что часто задаемся вопросом, — а сможем ли мы вернуться к мирной жизни… Однако каждое наше действие направлено на то, чтобы возобновилась мирная и спокойная жизнь, еще более спокойная, чем раньше, если только это возможно…
…Камилла доказывает мне силу своей любви молчанием; докажи же мне свои чувства осторожностью. Целую тебя.
Лоран.
P.S. Я решил не присылать тебе с этим письмом свою газету. Не хочу, чтобы она сгорела. Ты должна уничтожать ВСЕ, что получаешь от меня».
Леа свернула письмо, словно фитиль, и подошла к камину. Она смотрела, как пламя пожирает бумагу, и не бросала ее до тех пор, пока огонь не подобрался к кончикам пальцев. Она была слишком встревожена, чтобы обдумать или хотя бы прочувствовать, что бы то ни было. Единственное, чего она сейчас хотела, так это спрятаться от всего в объятиях Франсуа.
11
Отто Крамер не заметил, что Леа и Альбертина ни разу не появились одновременно в маленькой гостиной, где мадемуазель де Монплейне со свойственным им гостеприимством принимали жениха своей внучатой племянницы. Франсуаза, счастливая от того, что вновь обрела своего возлюбленного, тоже ничего не заметила. Несомненно, это было возможным лишь благодаря присутствию и умению вести беседу Франсуа Тавернье, блиставшего своими светскими манерами. На чистом немецком он говорил о войне, которая никак не закончится, о лишениях, о черном рынке, позволяющем хоть как-то выжить, «Пассажирах империала» — последнем романе Арагона, о Леа, в которую он был влюблен (увы, безнадежно!), и особенно о маленьком Пьере, посапывавшем на руках своей матери, — «самом красивом ребенке на свете».
— Совершенно с вами согласен, — заявил его отец.
Франсуаза с энтузиазмом рассказывала о великолепной, роскошно меблированной квартире, которую они сняли возле Буа, о няне, о кухарке и лакее, которых они наняли.
Раздраженная этой болтовней, Леа с невинным видом задала коварный вопрос:
— А свадьба? Когда будет свадьба?
Прерванная на середине перечисления своих домашних благ, Франсуаза покраснела и резко ответила:
— Как только будет получино разрешение фюрера, ожидаемое со дня на день, поскольку отец Отто уже дал свое согласие на наш брак.
— Я так рада за тебя, моя дорогая, и за вас, Отто! Но я считала, что браки между немцами и француженками запрещены.
Смущение майора Крамера ни от кого не ускользнуло.
— Не всегда… — пробормотал он.
— Тем лучше, в таком случае мы скоро погуляем на свадьбе.
Леа повернулась к немецкому офицеру.
— Я надеюсь, что благодаря вашим связям ваши друзья из Бордо отпустят Камиллу д’Аржила?
— Франсуаза мне уже говорила об этом. Я позвонил начальнику гестапо. Он должен позвонить мне вечером.
— Как? Мадам д’Аржила арестована, а вы мне ничего не сказали? — с притворным удивлением воскликнул Франсуа Тавернье.
— Дорогой друг, мы так редко виделись в последнее время.
— И давно это случилось?
— Нам сообщили 10 января.
— В чем ее обвиняют?
— Они хотят узнать, где ее муж.
В этот момент вошла с чайником Альбертина и игриво проговорила:
— Я принесла вам горячий чай, прежний, наверное, уже остыл.
Это был условный сигнал. Пришло время Леа сменить свою тетю у постели Сары.
— Франсуа, будьте добры, пойдемте со мной, я хотела бы вам кое-что показать, — позвала она Тавернье, выходя из гостиной.
В своей комнате, возле постели спящей Сары, она рассказала ему все, что знала о попытке дяди Люка помочь Камилле.
Поймав его озабоченный взгляд, Леа прошептала:
— Это серьезно?
— Очень. Как вы думаете, мадам д’ Аржилла знает, где ее муж?
— Конечно, нет, она сама мне об этом говорила.
— Неудивительно.
Леа чуть не задохнулась от гнева.
— Вы смеете думать, что я способна выдать Лорана?!
— Какой пыл! Нет, конечно же, не способны. Но никто заранее не может знать, как поведет себя под пытками.
— Я скорее умерла бы, чем сказала что-нибудь о Лоране!
Он продолжил со злой иронией:
— Не сомневаюсь в вашей храбрости; просто я отлично знаю методы этих господ. Гораздо легче согласиться на смерть, чем выдержать некоторые пытки. Все мы имеем слабые места, которые могут сделать нас способными выдать даже самого дорогого нам человека. Палач их найдет. Для некоторых самое ужасное — это изнасилование, для других — кастрация, удаление членов, вспарывание живота, лишение сна, змеи, насекомые, угрозы по отношению к ребенку. Я, конечно, согласен с тем, что настоящие герои способны очень долго выдерживать самые изощренные пытки, но…
— Я не верю вам. Я уверена, что есть люди, которые не заговорят в любом случае.
— Наверное, но такие встречаются редко. Самые смелые предпочитают покончить жизнь самоубийством, как поступил ваш бордоский земляк, профессор Ориак, после первого допроса, проводившегося знаменитым комиссаром Пуансо, с которым вы уже имели возможность познакомиться.
— Но Сара… она же не заговорила?
— Что вы об этом знаете?
Леа так и застыла с раскрытым ртом.
Она долго смотрела то на Сару, то на Франсуа. На глаза девушки навернулись слезы, и она плюнула Тавернье в лицо:
— Как вы смеете говорить такое о той, кто ценит вас больше всех остальных? Вы — подлец!
— Нет, реалист.
— Он прав, — раздался слабый голос.
Леа и Франсуа бросились к постели своей подруги.
— Он прав, — повторила Сара, — если бы мне пришлось еще один день терпеть мерзкие ласки этих негодяев, я бы заговорила. Видишь ли, Леа, к боли можно привыкнуть, но испытывать унижение, когда ты связана, распята, когда тебя терзают руки, покрытые кровью других жертв, когда тебя насилуют, засовывая в рот член, испачканный в экскрементах… Когда обещают отдать тебя кобелю — сторожевому псу, если будешь продолжать молчать… Это ужасно… Если бы Рафаэлю не удалось вытащить меня из лап Мазуи и его подручных, я бы рассказала все, что они хотели…
— Не надо больше об этом, Сара. Я ни на минуту не сомневался в вашем мужестве. Я поступил глупо, поставив это под сомнение, — только чтобы преподать урок Леа… Я должен идти. Я вернусь, когда придет доктор Дюбуа. Сара…
— Прошу вас, не плачьте. Я не хотел сделать вам больно.
— Это не вы причинили мне боль… Это воспоминания обо всем этом. Идите же и возвращайтесь скорее. А когда вернетесь, то расскажете мне, как чувствует себя Рафаэль.
— Не беспокойтесь, он — в надежном месте, и с ним хорошо обращаются… До скорой встречи.
После его ухода Сара с помощью Леа дошла до туалета. Увидев себя в зеркале, висящем над раковиной, она вскрикнула…
— Они превратили меня в урода!
Леа пыталась найти утешительные слова. Ей было стыдно, что когда-то она завидовала красоте Сары. Как тяжело было теперь видеть эти слезы, скатывающиеся в кровоточащие раны!
— Оставь меня на минуту одну, — попросила Сара.
Леа вернулась в свою комнату. В этот момент в дверь постучали. Это не было условным сигналом Альбертины.
— Кто там?
— Мы уходим и хотели попрощаться с тобой… — крикнула через дверь Франсуаза.
Леа быстро прикрыла кровать покрывалом и повернула ключ в замке.
— Ты стала запираться в своей комнате?
— Должно быть, я сделала это машинально: у меня так разболелась голова.
— Сейчас вам стало лучше? — любезно спросил жених Франсуазы.
— Да, немножко. Благодарю вас. Я потом прилягу на несколько минут, — сказала она, выходя из комнаты и стараясь как можно естественнее прикрыть за собой дверь.
К счастью, прощание не затянулось надолго, но Леа пришлось принять приглашение на ужин.
Когда она вернулась в комнату, Сара уже лежала в постели и, казалось, спала. Леа устроилась на одном из кресел и тоже заснула.
Ее разбудили голоса доктора Дюбуа, Альбертины и Франсуа Тавернье. Сгорая от стыда, она вскочила, протирая глаза.
— Извините меня, я уснула.
— Мы заметали, — добродушно ответил врач. — Это серьезный проступок для сиделки.
— Ну, как она, доктор? — спросил Франсуа после того, как месье Дюбуа осмотрел Сару.
— Довольно хорошо, насколько это возможно. К счастью, у нее крепкий организм. Через два дня она будет на ногах… На послезавтра я заказал машину «скорой помощи». Официально это будет зарегистрировано как вызов к вашей тете, болезнь которой потребовала госпитализации. Все будет хорошо. О мадам Мюльштейн позаботится один из моих друзей, участник Сопротивления… И специалист по ожогам.
