Лев Жданов - Третий Рим
Но Иван не дал кончить старику. Глаза загорелись, лицо снова вспыхнуло, но уж не стыдом, а досадой.
– Не дерзаю? Не могу? Я – все могу!.. Да и сам же ты говоришь: многие за тех просили! А у меня в думе моей – все бояре равны, что дядевья, что Воронцовы. Все передо мной равны!..
– Спору нет! Да и по Писанию… И по-всякому! Совесть царева – единый ему закон да правда святая. А то – не должен он знать лицеприятия, как солнце не знает его: сияет на злые и на благие…
– Ну вот, видишь! Дай же, я напишу… Тут, у тебя. Пускай ворочаются Кубенские. Только чтобы уж больше не смели воровским делом жить. Пусть тебе, отче, присягу дадут великую… Я тогда и дядевьям скажу: теперь их бояться, мол, нечего! Присяга великая, святая дадена!..
– Так, так! Истинное слово твое. Ну, пиши! Спаси тебя Христос, что стариковского слова послушал, просить себя напрасно не заставил! Оно и то сказать, Кубенские – сумы переметные!.. Промеж бояр мотаются, сами не знают, чего ищут… Так острастка на пользу им. И не сразу вернем опальных. К Пасхе вот… Красное яичко поднесем – слово это твое милостивое… Пока побережем его… – пряча написанное царем в ящик стола, сказал Макарий.
– Вот и хорошо. Не сразу мне придется Федю и дядей озлить… – совсем развеселясь, сказал Иван. Но вдруг снова задумался.
– Вот сказал ты, отче, Кубенские – переметчики. И не такие уж злодеи… А ведь есть такие, что опасней других… Как бы с теми быть? Со злыми да крамольными? Научи, отче!..
– Ну, что ты меня пытаешь, государь! Говорю: плох я в мирских делах. А только помню… Молод еще был, вот вроде тебя же. С отцом в лес мы поехали. К весне дело было… Лошадка в санях… И сосунок-жеребеночек сбоку. Домой уж нам вертаться, а тут волки настигли, голодные, злые… И пришлось покинуть жеребеночка… Отогнать его от себя! Живо волки налетели, зарезали малого, рвать стали. А там и меж собой грызться почали… Только клочья летят! Мы-то ускакали в тот час. А как вернулись с мужиками, с пищалями, от жеребенка костяк один лежит, да и волков немало обглоданных… Это за добычу друг дружку они… волки-то… Так и в жизни приходится. Малое что-либо злым уступишь и отойдешь. Они тебя не тронут, за малое грызться да губить друг друга станут. Все же потом повольнее будет добрым… И руки чисты у добрых останутся. А чистые руки – великое дело перед Господом.
Иван опять невольно потупился и нервным жестом сжал в кулаки пальцы обеих рук, стараясь убрать их от взоров старика, глядевшего так незлобиво, ясно и ласково.
После небольшого молчания юноша произнес негромко:
– Сдается, отче, уразумел я слова твои!
– И в добрый час! Аминь… Ну, и дело с концом. А теперь не взглянешь ли на работу стариковскую…
И Макарий ближе подвинул простой мольберт, на котором стояла доска кипарисовая с законченною почти иконой – изображением Спасителя.
– Покажь, покажи, владыка! Мне очень по нраву образа твои. Вот словно живые все!.. Да, постой… – вглядываясь в образ, с изумлением воскликнул Иван. – И впрямь, я видел недавно совсем такое лицо. Поплоше малость, постарше… Не такое милостивое да блаженственное… Погоди, сейчас видел, вон в том покое… Твой служитель один там был, кланялся мне, как я проходил. Славный такой…
– Адашев Алеша… Ну, конечно, не ошибся, государь. С него и взято подобие… Хотелось мне для тебя памятку оставить. Умру, чай, скоро… И годы, и недуги… Как сам ты отрок – и Христа-отрока Господь изобразить привел!.. Прими, не побрезгуй!..
– Благодарствуй, отче!.. Постой, постой! И правда, у парня того лик такой… добрый, ясный. Редко даже видеть мне приходилось…
– Золотой парень, государь! Душа чистая, голубиная!.. Учен сколь хорошо!.. Род их – из Сурожа. Того самого Адашева сынок, коли помнишь, у которого, год вот минул…
– Бояре против Шуйского собирались?.. Помню… Помню… А что он делает у тебя?..
– Так, в делах помогает… Языкам чужим зело хорошо обучен… И сам в риторстве не промах. Способен на все… Одарил Бог!.. Да, вот… Как раз у меня… Не читал я еще… новое сложение его… Не взглянешь ли?..
И Макарий, уже раньше проглядевший работу Алексея, подал теперь ее Ивану.
Юноша развернул, прочел заглавие:
«ЦАРЬ ХРИСТИАНСКИЙ И ЗЕМЛЯ ЕГО».
После этого заголовка, начертанного вычурными, разрисованными буквами, шли строки, выведенные красивым почерком, словно печатанные.
– Как пишет хорошо… Да и, поди, что-нибудь такое, дельное. Семь-ка я пролистаю…
Иван, всегда любивший чтение, стал пробегать глазами строки. Долго читал он не отрываясь. Разные оттенки самых разнообразных ощущений пробегали по выразительному лицу царственного юноши. А старик, не сводя глаз с Ивана, читал в его лице, как в раскрытой книге, все мысли и ощущения душевные.
Только проглядев все до последней строки, положил Иван рукопись на стол, не говоря ни слова, весь находясь под впечатлением прочитанного.
Рукопись, в виде поучения, оставленного умирающим греческим царем юному наследнику своему, давала полную картину идеальных отношений хорошего правителя к любящей его стране, к народу и земле. Это был горячий гимн во славу полубожественной, полуотеческой царской власти, за которую народ платит и обожанием ребенка, и почтением, страхом смертного перед носителем вечной истины и благости. Тут же указывались средства избежать покушений со стороны врагов, как внешних, так и внутренних. Словом, в царе, описанном Алексеем, Иван видел себя, не такого, каким был он сейчас, а каким представлял себя порою, тем идеальным царем, который может затмить славу Августа, могущество Соломона и милосердие Тита. Цари – и Давид, и Константин, и Феодосий – не так благочестивы и умны, как этот царь.
При чтении то восторгом сжималась грудь Ивана, то слезы умиления сверкали в глазах впечатлительного юноши. А порой – и стыд пурпуром заливал полные щеки, одетые пушком юности.
– Что, али не понравилось? – первый прервал молчание Макарий.
– Говоришь, отче: не понравилось? Что ты? Почему? – не желая сразу обнаружить впечатления, произведенного на него чтением, отвечал самолюбивый и по привычке чрезмерно скрытный юноша. – Нет, ничего. Изрядно составлено… Ты бы его мне показал, писателя твоего…
– Как пожелаешь, сын мой… Он, поди, и теперь здеся. Кликнуть могу. Прикажешь?
– Ин, позови, пожалуй… Посмотрим твоего тихоню, святошу да разумника. Что-то и не видал я таких круг себя.
– Есть они, государь, да вперед не пузырятся. По углам стоят, дела ждут. А кто побойчей да поклювастей – и тут как тут!..
– Правда, правда твоя». Ну, зови парня…
Адашев быстро явился на зов, поклонился, как следует, и царю, и митрополиту, и молча стал у дверей.
– Что же ты? Ближе подойди, Алексей. Так ведь звать-то тебя?
– Так, государь! – подходя ближе и глядя своими большими, черными, огненными глазами прямо в глаза Ивану, ответил Адашев, свершив обычный поклон.
– Лет много ли? Двадцать будет?
– Двадцатый пошел, государь!
– Немного старше меня! – с легким оттенком зависти сказал Иван. – А изрядно твоя эпистолия слажена. Сам слагал?
– Сам, государь!.. – помня наказ Макария, слегка потупившись, ответил Адашев.
– Да ты не потупляйся, не девка красная… И дело не зазорное. И я, и отец митрополит – хвалим же. Чего ж тебе? Кверху голову держи. Я трусов не люблю.
– Не трус я, государь! Хоть сейчас вели на бой! На Литву, на агарян ли нечистых – твой холоп и ратник. Увидишь: трус ли я?!
– Ого! Вот, по-иному заговорил, как ты его, государь, за живое задел. Знаю: не трус он у меня. И в делах ратных сведущ…
– Да ты клад, парень… Мы тебе дело найдем, – принимая осанку и вид властителя, сказал юный царь, довольный, что может, помимо бояр, сам взять себе приближенного человека, возвысить его. И уж, конечно, этот будет предан из благодарности.
– Думаю я, – все так же серьезно продолжал отрок, – пора с Казанью кончать. Из-за малолетства моего бояре матушку-репку пели, брюха свои толстые берегли. Я поубавлю жиру в них!.. Пусть с Казанским Юртом кончают, да и весь сказ. И Шигалейку туды…
– Воинов мало, государь… – заговорил, очевидно хорошо осведомленный в этих делах, Адашев. – Правда, Литва притихла, да Крым наседает. Того и жди погрому… Бояре – врозь. Хрестьянам – разор чистый от наместных бояр да тиунов… Грамоты вольные мало где дадены… Дел [пушек] осадных, ни великих, ни малых, – вдосталь нет… Чем Казань воевать?
– Так, так! Все-то ты знаешь! – кивая головой, проговорил Иван. – Так, погоди, что вперед будет?! Мной уж приказ даден: все те порухи исправить. Обещались дядевья Горбатый и Мстиславские и Курбский Андрей – уж, толкуют, за дело взялись!..
– В добрый час! – отозвался Макарий, нарочно давший свободу двум юношам столковаться между собой.
– Ну, вижу: добрый ты слуга царю своему. И о том печалуешься, от чего мало корысти тебе было доселе. А что будет – увидим.
Затем, поднявшись и сделав обычный поклон митрополиту, Иван принял от него благословение.
