Мэри Рено - Маска Аполлона
— Послушай, дорогой, — удивился я. — А нам с тобой не снится? Ведь это должен делать сам Дионисий!
— Конечно должен, но не может; и сам это понимает, не так уж он глуп. Мы ж только что видели, какое это убожество; слова забывает, запинается; он ведь едва-едва до конца договорил. А на государственных похоронах народ ждет чего-то особенного. И после его речи все расходились бы со словами «Жаль, что не Дион говорил».
— Наверно ты прав, — согласился я. — Иначе не вяжется.
— Если бы он нанял оратора (а Демодор сейчас наверно кровью плюется), то всем бы стало ясно, почему. А так это выглядит данью почтения к последнему достижению старика; очень умно. Знаешь, он ведь импровизировал; это ему на сцене в голову пришло, он на публику работал. Клянусь собакой, Нико, твой бог-хранитель тебя не оставляет.
— Он мне друга послал, — ответил я.
На самом деле, с Менекратом мне несказанно повезло. Щедрый по природе, он не мог воспринимать меня как соперника, поскольку сам был только на вторых ролях; и теперь радовался возможности принять участие в событиях в качестве хозяина моего — и стать первоисточником интересных новостей. Другие могли бы озвереть от зависти, особенно к иностранцу, так что мне пришлось бы с квартиры съезжать.
Мы вернулись домой, где меня можно было найти в любой момент. И сразу после сьесты, когда солнце уходило со двора, появился гонец из дворца: меня вызывали в Ортиджу на следующее утро.
Итак, в час когда открываются рынок, я надел простое белое платье, поскольку шел в дом скорби, и двинулся по прохладе в сторону моря, под восходящим солнцем. Менекрат проводил меня до полдороги. Сказал, что гулять возле Ортиджи — в Сиракузах это противоестественно.
Прежде чем выйти на дамбу, предстояло пройти через толстостенный форт. Смуглые иберийцы, охранявшие форт, посмотрели мой вызов и открыли тройные ворота. Каждые из них могли бы подойти небольшому городу. Я вышел на небольшую мощеную площадь возле Малой гавани, а дамбу еще предстояло пройти.
Такого количества боевых кораблей я никогда в жизни не видел. Здесь я впервые познакомился с пятипалубной галерой, высотой с двухэтажный дом. На верхних палубах громоздились странные машины, способные кидать огонь или камни, или сбрасывать тяжелые грузы с высоты мачты, чтобы топить врага. На оголовках форштевней сверкали огромные яркие глаза. И на флагах тоже было по глазу: из герба Дионисия. Бараки гребцов (рабов, разумеется) с заборами и стражей, тянулись сколько хватало глаз.
Выход на дамбу запирала башня, высотой пядей в тридцать. На ее крыше сверкали черными телами нубийские лучники в кирасах из бычьих шкур. А перед воротами внизу, — такие же светлые, как те наверху темные, — стояли восемь гигантов-галлов.
Поскольку они стояли на посту, на них было греческое вооружение. Я много слышал об этих войсках; в основном, от солдат, которым пришлось от них удирать. У старого Дионисия было правило: его наемники сражались в своих родных доспехах, чтобы не приходилось привыкать к чужим; а галлы, как уверяли меня те рассказчики, шли в бой совершенно нагими, распевая пеаны, больше похожие на вой диких горных котов, и на ходу подбрасывая и ловя свои мечи. Их громадные, холодные синие глаза пронизывали насквозь; казалось, они вообще не знают, что такое боль или страх. Галл меньше шести пядей ростом считался карликом; в общем, как сказал мне один знакомый, перед ними человек ощущал себя, как перед боевой линией безумных богов. А после боя они срезают головы в качестве трофеев. Говорят, что они еще и мозги съедают.
И вот они передо мной, в точности такие, как их описывали: бритые подбородки и длинные усы, желтые косы до пояса с красными лентами, длинные мечи с хитроумными рукоятками, позолоченные ожерелья и браслеты. Долго рассматривать мне не пришлось: офицер, не сходя с места возле ворот, окликнул меня и спросил, что мне надо. Его греческий был ужасен, но я его понял, подошел и объяснил. Он был выше меня на голову, хотя и я не маленький. Я показал свою бумагу; он отмахнулся, словно это я виноват, что он читать не умеет, и на своем певучем языке поручил кому-то позади навести справки. Наконец решетка поднялась. Меня подозвал другой галл, и мы пошли по дамбе, мимо громадных катапульт, которые я видел издали, с горами метательных камней возле каждой из них. На другом конце дамбы еще одна башня, еще больше нубийцев наверху и галлов внизу. Мой провожатый назвал пароль. Эти ворота открылись сразу, и я оказался в Ортидже.
Это не просто крепость, это спрятанный за стенами город. На самом-то деле здесь и начинались Сиракузы, основанные коринфскими колонистами, которые с первого взгляда оценили неприступность острова. Они отражали здесь нападения с суши и моря, пока город не выплеснулся на прилегающие холмы самой Сицилии. Дионисий окружил новые кварталы стенами, а потом, ради собственного удобства, выселил из Ортиджи всех простых горожан. Теперь Ортиджа была переполнена только теми, кто обслуживал лично Правителя. Город был самодостаточен: здесь присутствовали все ремесла, необходимые для жизни хоть в мирное, хоть в военное время. Я видел улицу оружейников, грохочущую как громадная кузница; кожевенный завод, с мастерскими размером с небольшой базар; заведения гончаров и сукновалов; а что до лесных складов, то по дороге их было целых три, не считая корабельного леса у верфи.
Дорога пошла в гору; по крутым мощеным улицам и ступеням мы вышли к казармам. Этот квартал — настоящий солдатский город, с улицами для каждого рода и племени: греки, галлы, кампанцы, иберийцы, нубийцы, египтяне… Мы шли по улице спартанцев, чьи офицеры не позволяли солдатам якшаться с остальными греками, чтобы не испортились. Солдаты выглядывали из казарм через двери, с глупо-заносчивым видом; а рядом с галлами они казались мелюзгой, что меня здорово позабавило. Отсюда уже можно было разглядеть башни громадного замка, выступавшего в море на самом краю островка. Я спросил своего галла, там ли резиденция Дионисия, но оказалось, что это зерновой склад. Ясно было, что здесь можно держаться вечно; надо только иметь сильный флот, господствующий на море.
Наконец мы вышли на широкую улицу, одна сторона которой представляла собой длиннющую и высоченную стену, утыканную дозорными башнями. Галл постучал у служебного входа и сказал что-то через решетку. Открылась дубовая калитка. А внутри сквозь зелень листвы сеялся солнечный свет, пели птицы, журчала вода фонтанов… Я никак не рассчитывал оказаться в саду; не знаю, чего ждал, но только не этого. Прежде казалось, что сердцевина Ортиджи должна быть из сплошного железа.
Это был воистину царский парк. Среди рощ и лужаек располагались прекрасные дома, принадлежащие людям с положением; повсюду виднелось множество статуй, современных, изящных и свободных; старик должно быть коллекционировал их до последнего дня. Тут трудно было поверить в Ортиджу снаружи. У фонтана под мраморной беседкой женщины набирали воду в изящные кувшины… Потом стало слышно, как вопят профессиональные плакальщицы, и я догадался, что мы где-то недалеко от дворца.
По обе стороны высокого портала, с росписью и позолотой, сидели громадные львы красного самийского мрамора. У дверей стояла галльская стража, но во всем остальном это был дворец, а не крепость. По крайней мере, так оно казалось. Но когда я вошел (галл передал меня греку-дворецкому), оказалось, что перед входом в царские покои есть еще внутренняя стена толщиной в добрых шесть пядей. Перед позолоченной бронзовой дверью стояло восемь галлов, еще громаднее прежних. Когда они меня пропустили, я оказался в помещении, больше всего похожем на раздевалку в роскошной бане. Масса стоек с одеждой и полок с обувью, и даже зеркало. Двое стражников вошли со мной. С кресла поднялся толстый евнух-египтянин, подошел, поклонился, и стал без единого слова распускать мой пояс. Я уже готов был дать ему по уху, но вовремя вспомнил. А то рассказы об этой церемонии как-то вылетели у меня из головы.
Евнух раздел меня, перетряхнул мою одежду, оглядел сандалии с обеих сторон и сложил всё моё на полку. Потом обрядил меня с ног до головы, поснимав со стоек дворцовые тряпки. Некоторые одежды там были просто великолепны; то, что выдали мне, относилось, вероятно, ко второму или третьему классу, но было получше моего наряда. Пока он меня одевал, стражники не спускали с него глаз. В театре я привык надевать то, что мне дают; потому, вероятно, ощущал себя там лучше других.
Когда я был готов, мой провожатый поскребся в следующую дверь, прислушался, отворил ее и доложил: «Господин мой, здесь Никерат, актер из Афин.»
Я вошел в приемный зал.
После всего пройденного, помещение поражало своей обыденностью. Ничего царского; просто гостиная богача, причем нувориша, переполненная скульптурой, фресками, эмалевой египетской мозаикой и прочей роскошью, включая мольберт с картиной Зевксия на нем. Но всё это излишество, хотя и вульгарное, несло на себе печать какой-то искренности; это не был купленный вкус; видно было, что и шедевры и фуфло выбирал один и тот же человек. У окна стоял самый великолепный экспонат этой комнаты — массивный стол зеленого мрамора на позолоченных сфинксах, коринфская работа классических времен. Помню, как я залюбовался этим столом, прежде чем увидел, кто за ним сидит.
