Николай Дмитриев - Казна императора
Щерба пересчитал собравшихся, постучал стеклянной пробкой по горлышку стоявшего на столе графина и встал.
— Значитца так, товарищи, поскольку все в сборе, я скажу прямо. Буржуазия и всякая другая контра хочет увезти ценности, принадлежащие трудовому народу, а наша задача этому, так сказать, воспрепятствовать. Оно, конечно, мы поначалу считали, что эти ценности увозит гад Костанжогло, а может, и вправду он чего вывез…
Такое начало удивило Седлецкого. Он хорошо знал, что Щерба зачастую начинал горлопанить по всякому поводу и всегда употреблял вместо «я» «мы» от явного убеждения, что его словами говорит, по крайней мере, вся партия. Однако, судя по всему, сейчас комиссар был растерян, и это не укрылось от остальных, поскольку сосед Седлецкого, худой, с впалыми щеками мужчина, негромко заметил:
— Исключено. Наша агентура в Харбине этого не подтверждает.
— Так, тады к делу… — Щерба крякнул и, явно пытаясь найти нужный тон, продолжил: — Наши люди проявили революционную сознательность, и главный гад, полковник Кобылянский, был обнаружен, но тут отдельные наши товарищи…
— Что товарищи?!. Что? — сразу пошедший красными пятнами Чикин сорвался в крик: — Да я!…
— Помолчи! — в сердцах треснул по столу кулаком Щерба… — Если б ты там, едрена вошь, не лопухнулся, мы б здеся не парились!
Хорошо ознакомлены?! с предысторией дела Седлецкий вздрогнул от неожиданного крика и, понимая, что совещание грозит перейти в обычную перепалку, поднял Руку:
— Товарищ Щерба, имею замечание.
— Давай, товарищ Седлецкий, — Щерба облегченно вздохнул и сел.
— Считаю, — Седлецкий многозначительно прокашлялся, — товарищ Чикин поступил правильно.
Члены комиссии переглянулись, а у Щербы одна бровь полезла кверху, однако, заметив это, Седлецкий только чуть повысил голос и продолжал:
— Как я понял, полковник Кобылянский стрелял раза два или три и всего-то слегка зацепил плечо товарищу Сатикову. И никуда бы он не сбежал, если б не этот самый трус-ездовой. Вот кто истинный виновник побега, а не товарищ Чикин. Кстати, товарищ Чикин, — обратился прямо к чекисту Седлецкий, — что сам ездовой говорит по этому поводу?
— Да ничего он, падла, не говорит! — выругался Чикин. — С перепугу ничего вспомнить не может!
— Ну хоть, где полковник с пролетки спрыгнул, помнит? — спросил Седлецкий.
— Да, говорю, ни хрена он не помнит! Одно талдычит, на переезде еще был, а потом нету!
— Товарищи, а на поезд он сесть не мог? — Седлецкий по очереди посмотрел на сидевших вокруг стола членов комиссии.
— Исключено, — после короткой паузы отозвался худой. — Мы кондуктора товарняка допросили. Утверждает, никто не садился.
— Похоже, он в предместье прячется, — предположил сосед худого. — Самый обывательский район. По-моему, там искать надо…
— Будем искать! — загорячился Чикин. — Будем!
— Послушайте! — вмешался третий, незнакомый Седлецкому член комиссии. — А на кой нам черт, собственно говоря, этот полковник? Ну, сбежал, понятно, но документы-то у нас!
— Правильно, вот они, — облегченно вздохнул Щерба и положил руку на лежавшую перед ним тоненькую папочку.
— Давно бы так… — желчно заметил худой и добавил: — Раз полковника прохлопали, так и кудахтать нечего…
Седлецкий осторожно покосился на говорившего. Судя по тому, как на это замечание среагировал Щерба (а председательствующий всего лишь страдальчески сморщился, что совсем не походило на весьма ершистого комиссара), можно было судить, что главный здесь именно этот впалощекий.
Седлецкий пораскинул мозгами и сделал из всего услышанного вывод, что его сосед, похоже, держит в своих руках все зарубежные связи, а дело, которым сейчас занята комиссия, для него так, побочное, и к поискам ценностей он относится весьма скептически.
Тем временем Щерба, молча проглотив реплику, после короткой паузы снова заговорил:
— Тогда, значитца, мы имеем… — Он раскрыл папку и начал перебирать лежавшие там бумаги из пакета Кобылянского. — Опись всего спрятанного, но это, я думаю, сейчас не важно…
— Как это не важно? — снова перебил Щербу худой. — Еще как важно! Немедленно взять на заметку и как только где что появится, сразу докладывать!
— Так это по его части, — нашелся Щерба и ткнул рукой в сторону Чикина. — А по нашей вот. Непонятный текст и карта…
— Почему же непонятный? — не проронивший до сих пор ни единого слова похожий на офицера член комиссии внезапно заговорил: — Вы передали нам копию, у нас в шифровальном отделе поработали, и не позднее чем завтра-послезавтра мы будем знать все, что там написано.
— А что-нибудь уже ясно? — поинтересовался худой.
— Конечно, — офицер всем корпусом повернулся к нему. — Это описание места, особенности заложения и такое прочее.
— Так почему не докладываете? — тут же повысил голос Щерба.
— Сделаем все и доложим, — офицер никак не прореагировал на начальнический тон Щербы.
— Я думаю, карта главное, — поспешил вмешаться Седлецкий и спросил: — Как я понял, у нас тут есть картограф?
— Есть, — отозвался сидевший в самом углу скромный молодой человек.
— Доложи, — коротко бросил Щерба.
Картограф поспешно вскочил и, глотая от волнения окончания слов, начал:
— Карта практически немая, но там есть с одной стороны железная дорога и, как мы поняли, шоссе. Значит, при детальном изучении, есть возможность точно, — картограф чуть споткнулся на слове, — и-ден-ти-фи-ци-ровать местность. Но это вопрос времени.
Видимо, не поняв значения сказанного, Щерба заморгал, и тут худой, решительно взяв инициативу в свои руки, резко бросил:
— Вопрос совершенно ясен. Как только будет закончена работа с документами, надо немедленно приступать к делу, сосредоточив все в руках «тройки». Старшим предлагаю товарища Седлецкого, членом товарища Сатикова, а третьим…
Худой выжидательно посмотрел на Седлецкого, и тот, догадавшись, что вопрос о его назначении был решен заранее, а вдобавок еще и поняв, чем вызвана задержка, рассудительно сказал:
— Если мне оказано доверие, то я считаю, надо третьим взять товарища Чикина.
Видимо, Седлецкий угадал правильно, так как худой утвердительно кивнул, а чекист преданно и благодарно посмотрел на новоназначенного председателя «тройки»…
* * *Слух о событиях в усадьбе Тешевича птицей облетел уезд, и сразу после окончания полицейского дознания, которое ввиду ясности картины было весьма формальным, к поручику зачастили признательные визитеры. Первым, еще до окончания следствия, прибыл пан Ронцкий, оказавшийся хозяином той пароконной запряжки, на которой разъезжали грабители… Как выяснилось, месяц назад банда здорово почистила его закрома, а он, по его собственному признанию, был просто ни жив ни мертв, больше всего опасаясь за судьбу двух своих дочерей.
Сидя в компании пана Пенжонека и слушая рассказ о доблести управляющего, который, углядев бандитов, ждал лишь удобного момента, чтобы пальнуть из дробовика, пан Ронцкий мочил свои пышные усы в старке и рассыпался в комплиментах пану Тешевичу, намекая при этом, что теперь у пана есть все основания расстаться с холостяцкими привычками.
Пан Ронцкий был так настойчив, что не уехал до тех пор, пока не получил твердое обещание хозяина усадьбы в ближайшее же время обязательно посетить новооткрытый польский клуб. Впрочем, в той или иной форме такое же приглашение высказывали почти все визитеры. Сначала Тешевичу это показалось простой вежливостью, но позже он догадался, что здешняя мелкопоместная шляхта в такой форме выражает согласие принять поручика в свой замкнутый круг.
По этому поводу Тешевич однажды даже советовался с Пенжонеком, и старый управляющий очень даже настойчиво уговаривал поручика, для собственного же блага, принять эти многочисленные предложения и нанести как бы общий визит вежливости.
Но довольно скоро после встряски, вызванной нападением грабителей, Тешевича снова охватило тупое безразличие ко всему на свете, и он молча пропускал мимо ушей вежливые намеки Пенжонека. Только когда пан Ронцкий прислал ему слегка обиженное письменное напоминание о данном обещании, где не преминул упомянуть про интерес к пану поручику со стороны женской половины общества, Тешевич понял, что ехать, так или иначе, придется.
Выбрав одну из суббот, когда обычная хандра несколько отступила, поручик приказал оседлать коня и, взяв на всякий случай заряженный револьвер, отправился в клуб. Под невеселые размышления о никчемности этой поездки, поручик проскакал пятнадцать верст до местечка и в начинающихся сумерках спешился возле новоустроенной коновязи.
Длинный одноэтажный дом с гонтовой крышей в польском вкусе был недавно отремонтирован и, видимо, задумывался как некий центр национального возрождения. Во всяком случае, и двор и службы блистали образцовым порядком, а за ярко освещенными тройными окнами слышалась бравурная музыка.
