Вольдемар Балязин - За полвека до Бородина
— Месье Лесток, — начал он оправдываться, — больше всего заставляет нас твердить слова по «Большому лексикону» да изнуряет грамматическими штудиями, а герр Шмидт, насупротив тому, читает мало и грамматику вовсе знать не велит, оттого что и сам в ней нетверд, а больше говорит. Да только разговоры его ни о чем ином, кроме как о кухне да конюшне. Так что. и здесь до благородных понятий дойти нам было невозможно.
Отец слушал Мишу с нескрываемым неудовольствием.
— То, что Лесток и Шмидт не профессора, я знаю и без тебя. Однако изволь зарубить у себя на носу: ты не великий князь, а я не фельдмаршал и по доходу моему и тебя содержу, и Семена, и сестер твоих.
Ты и сам только что ответил, что состояние фамилии нашей — шестьсот душ. А сие хотя и вроде бы немало, да и не бог весть и как уж много. Да и не это главное. Всякий взрослый человек, прежде чем искать вокруг себя виноватых, должен сначала спросить: «А каков в сем деле я сам? Нет ли моей вины в том, что произошло?» А ты, себя о сем не спросив, тут же стал отыскивать вину на учителях своих. А ведь правда, Михаил, такова, что ленивый недоросль и у доброго учителя в болванах останется, а прилежный ученик и у скверного наставника порядочно выучится.
Однако же беспристрастность и справедливость и то признать требуют, что надобны тебе иные учителя. Я сие возьму себе на заметку и не замедлю то вскорости исполнить. А теперь иди.
4
На третий день отец дал Мише «Санкт — Петербургские ведомости» и показал объявление, из коего следовало, что «на 11‑й линии Васильевского острова, в доме купца Карпова, во флигеле, некая иностранная фамилия шляхетного роду намерена принимать к себе детей учить основательно по–французски и по–немецки и понятию и по летам каждого за все учение о плате вдруг договориться; а девиц, кроме французского языка, — обучать еще шитью, арифметике, экономии, танцеванию, истории и географии, а притом и читанию ведомостей».
— Я навел справки, — сказал батюшка. — Фамилия не столь уж шляхетная, но языкам обучает отменно. Так что ты, сударь мой, уж изволь — сходи по адресу и обо всем с ними договорись.
Батюшка дал Мише три серебряных рубля, и с этим задатком на следующее утро он отправился по адресу.
Отец рано стал приучать его к денежному счету и к покупкам, но столь серьезное дело доверил ему впервые. Потому Миша и шел к новым своим учителям с некоторою опаской.
Меж тем дело обернулось удачно: «шляхетная иноземная фамилия» сразу же понравилась Мише — новоявленные его знакомцы оказались людьми приятными, располагающими к себе с первого же взгляда. Отец семейства — Фридрих Гзелл был человеком не старым даже по представлениям Миши — ему было лет тридцать.
При знакомстве Фридрих рассказал своему будущему ученику, что родился в России, что отец его Георг Гзелл был художником, которого сам Петр Великий пригласил в Петербургскую Академию наук и художеств для преподавания в ней рисования. Он рассказал, что родом они из Швейцарии, из Санкт — Галлена, что живут здесь уже более тридцати лет и пустили в новой почв. е хорошие корни. Может быть желая похвастаться, Гзелл упомянул своих родственников — полковника Вермелейна и академика Эйлера.
Понравилась Мише и жена Фридриха — розовощекая толстушка Маргарита, улыбчивая и добродушная.
Маленький флигель, в котором квартировали супруги Гзелл, был полон цветов, певчих птиц и конфетных запахов — хозяйка была сластницей и лакомщицей.
Фридрих тут же передал Маргарите полученные деньги, и они сговорились, что Миша станет ходить на уроки трижды в неделю, по четыре часа каждый раз. Первое чувство приязни к этим милым людям, оказавшимся к тому же аккуратными, трудолюбивыми и простыми, переросло вскоре в стойкое, осознанное уважение — их простота не была простоватостью, по отношению к себе они не терпели барской снисходительности и ничуть не стыдились того, что зарабатывают на жизнь собственным трудом, а не кормятся усилиями Других, подневольных, людей, им принадлежащих.
Мише то было чуть в диковинку: в его кругу мало кто почитал такой порядок наилучшим, редким господам хлеб доставался в поте лице, хотя дворянчикам победнее тоже приходилось сиживать за кусок хлеба в присутственных местах, тянуть солдатскую лямку, а то и служить в управителях у особ побогаче себя.
У Гзеллов такое отношение к труду было, как говорится, в крови, и не в переносном значении слова, а по самой своей сути.
Они происходили из Швейцарии — удивительной страны, где, по их словам, не было ни рабов, ни господ, а все люди были свободны и все жили трудом собственных рук. (Позднее Миша узнал, что такая версия сложилась в головах Фридриха и Маргариты вдали от Швейцарии, которую они невольно идеализировали. Но справедливость требует признать и то, что Швейцария действительно была маленьким европейским феноменом, сохранившим на протяжении двух тысячелетий ни от кого не зависимые территории, свободных крестьян и вольные города.) Даже в языке оставались швейцарцы вольны — в их стране не было единого, обязательного для всех языка, но сосуществовали три языка сразу: немецкий, французский и итальянский. Потому–то и Фридрих и Маргарита равно свободно говорили и по–немецки, и по–французски, итальянский же знали много хуже — здесь, в Петербурге, не было у них практики, а родители их в разговорах между собою, когда они еще детьми жили с ними, употребляли два первых языка.
И по–русски говорили они совершенно. Миша впоследствии не раз замечал, что люди, знавшие несколько языков, чаще, чем простые одноязычные смертные, быстро и хорошо овладевали русским. К числу таких способных людей относились и супруги Гзеллы.
И еще нравилось в них Мише то, что были они истинными российскими патриотами, отчизнолюбцами и искренними ревнителями о благе нового своего отечества. Осуждая то, что казалось им глупым или жестоким, никогда не позволяли они уничижения своих соотечественников или глупых в их адрес репримандов.
Восхищаясь Петром I, коего они именовали не иначе как «Великий», и отдавая должное его русским соратникам, Гзеллы с гордостью произносили имена иноземных его сотоварищей: шотландцев Якова Брюса и Патрика Гордона, шведа Родиона Боура, ирландца Питера Ласси, немцев Карла Эвальда Ренне и Генриха Гольца, датчанина Витуса Беринга, голландца Вилима Геннина, а также архитекторов и художников — итальянцев Доменико Трезини и Барталомео Растрелли, француза Жана Батиста Леблона, немцев Андреаса Шлютера и Генриха Шеделя.
И все же текла в их жилах кровь швейцарцев, и потому, хотя и не столь уж открыто, а потаенно, не явно, более прочих гордились они своими земляками–швейцарцами — первым сподвижником Петра генерал–адмиралом Францем Лефортом и знаменитым механиком Даниилом Бернулли. О некоторых иностранцах на русской службе говорили они подробно, особенно о Лефорте и Бернулли. По их словам выходило, что, не будь «любезного друга Франца», не было бы ни российского флота, ни успехов дипломатических, ни нового быта на европейский манер.
Без Даниила Бернулли — опять же по их словам — не было бы Российской Академии, а если бы и была, то не слыла среди прочих столь славною, какою сделал ее Бернулли.
Патрик Гордон — храбрый старый солдат, разогнавший бунташных стрельцов и дерзко воевавший Азов, — значился у Гзеллов создателем новой русской армии; Брюс, Боур, Ласси, Ренне и Гольц — победителями шведов и турок, славнейшими полководцами России.
О командоре Беринге Миша и раньше слыхал от Ивана Логиновича. «Славный был мореход Иван Иванович, — говорил дядя, — дважды проходил туда, где до него не бывал ни один из мореплавателей». Однако когда говорил о том Иван Логинович, то с немалою хвалой называл и другого моряка — Чирикова, который, по словам Ивана Логиновича, был столь же славен, как и Беринг.
Гзеллы же о Чирикове не слыхивали. О Геннине рассказывал Мише отец. Был Виллим Иванович знаком Лариону Матвеевичу лично, когда управлял Главною артиллерийскою канцелярией.
Но не только об этом рассказывал отец. Он хвалил Геннина за многое: был голландец бескорыстен, честен, трудолюбив, талантлив во многом. Весьма недурно воевал против шведов, потом со тщанием и рвением построил в Олонецкой губернии, в Туле и Сестрорецке несколько заводов. После того послан был на Урал и там отыскивал руды, строил заводы, закладывал поселки и города.
Среди прочих заложил он и Екатеринбург, ставший со временем городом немалым и богатым.
То же самое говорили о Геннине и Гзеллы. Только батюшка всегда упоминал и о его русских помощниках; Мишины же учителя о них не знали.
А как было, рассказывая о закладке Екатеринбурга, не помянуть Василия Татищева, коего батюшка называл подлинным основателем того города?
Гзеллы же и о Татищеве тоже ничего не знали не ведали.
