Анри Труайя - Марья Карповна
– Нет, тебя не сошлют в Сибирь, – прошептал Алексей. – Ничего никому не говори и ни о чем не тревожься. Никто тебя не тронет. Матушка мертва. Твое признание уже не изменит того, что случилось. Господь тебя простит, как я тебя прощаю. Я возьму тебя с собою в Санкт-Петербург, дам тебе вольную, и ты станешь великим художником.
Кузьма бухнулся перед молодым барином на колени, стал целовать ему руки, затем поднялся, истово крестясь. Он пошатывался, как пьяный. Лицо его выражало мучительное смятение чувств, внушавшую жалость признательность. Художник в последний раз взглянул на свой шедевр и выбежал из комнаты, так и не сказав ни единого слова.
Похороны были назначены на следующий же день.
Гроб поставили на стол в просторном вестибюле между высокими серебряными канделябрами. Тело до пояса прикрыли белым погребальным покровом, по лбу протянулась бумажная ленточка-венчик с изображением Спасителя – Марья Карповна была готова к переходу в мир иной.
Сидя в углу, певчий монотонно читал Псалтырь. Соседи группками стояли в сторонке. Первым о несчастье известили Сметанова. Овдовевший до свадьбы, сейчас он театральными жестами выражал свою скорбь, постоянно обращаясь к усопшей с мольбами не покидать его. Можно было подумать, будто горюет тут он один. Он то и дело принимался в голос рыдать, бить себя в грудь кулаками, осыпать поцелуями руки дорогой покойницы и вопить: «Нет! Нет! Скажите мне, что это неправда! Нет! Не хочу!» Пришлось силой увести его.
Первая панихида была отслужена до выноса тела. Помещение заполнили друзья, прислуга, крестьяне. Народу было столько, что последние из пришедших проститься с Марьей Карповной стояли на крыльце, толпились в центральной аллее. Алексей поискал глазами Кузьму, но того не было видно. Наверное, прятался где-нибудь позади всех.
После короткой церемонии гроб поставили на погребальные дроги, со всех сторон его окружали горы живых цветов, срезанных рано утром в саду. В дроги были запряжены две гнедые кобылы, кучер взмахнул кнутом, и процессия тронулась в направлении степановской церкви. Здесь Алексей, Левушка, Сметанов, бывший предводитель уездного дворянства и двое соседей-помещиков подняли гроб на плечи. Подстраиваясь под шаг других носильщиков этого горизонтального груза, Алексей подумал, что мать покоится в точно такой же домовине, как шорник Макар. Не шире, не уже, не длиннее, не короче, не глубже – разве что под голову Марьи Карповны подложили белую подушку, отделанную кружевом, – вот, пожалуй, и все. «Вот где истинное равенство!» – усмехнулся он про себя.
Печальный звон колоколов приветствовал рабу Божию Марию, готовящуюся войти в Царствие Небесное. Церковь в Степанове была маленькой, бедной, фрески на ее стенах растрескались, образы иконостаса потемнели от дыма. Носильщики поставили открытый гроб на козлы, обтянутые черной тканью, посреди храма. Началась служба. Дрожащий голос немыслимо взволнованного отца Капитона терялся где-то в его бородке, однако хор, составленный из крепостных крестьян, пел слаженно и торжественно-печально.
После отпустительной молитвы всем раздали свечи. Сотня трепещущих огоньков замерцала в полутьме храма. От запаха ладана перехватывало дыхание. Время от времени капля горячего воска скатывалась с конца длинной тонкой свечи, которую Алексей держал в левой руке, на его пальцы, обжигая их, но он не чувствовал боли, не в силах отвести взгляда от сияния, окружавшего гроб. Обстановка мешала ему глубоко ощущать горе, но он старался держаться прямо и сохранять на лице выражение мужественной печали. Наконец перешли к обряду прощания: теперь можно было в последний раз взглянуть на усопшую, после чего гроб полагалось закрыть. Алексей склонился к матери. Венчик съехал набок – он осторожно поправил бумажную ленточку. Потом приложился губами к холодной щеке, в которой, как ему показалось, не было уже ничего человеческого. «Вот… – подумал он, – вот тут тебе и власть, и интриги, и требовательность, и гордыня, и пристрастия, и суеверия… весь клубок в одном ящике… И никакой силе в мире его не распутать и отсюда не вытащить…» Позади он слышал тяжелое дыхание Левушки. И вдруг ему захотелось, чтобы все поскорее закончилось: чтобы Марью Карповну уже похоронили, и соседи разъехались по домам, и крестьяне разошлись, и он остался один и оказался в Санкт-Петербурге, забыв обо всем этом кошмаре.
Могилу для Марьи Карповны, согласно ее воле и несмотря на протесты священника, вырыли в саду поместья, рядом с любимым ее розарием. Вечером в Горбатове устроили поминки – были приглашены все соседи. Времени между похоронами и поминками Агафье Павловне как раз хватило, чтобы прийти в себя, сообразить, каким должно быть меню, и распределить места за столом. Все слуги ей беспрекословно повиновались. Смертельно бледная, измученная, суетливая, она надеялась, что дела и хозяйственные заботы помогут ей утишить скорбь об утрате. По мере того как блюда на столе сменяли друг друга, она держалась все увереннее, будто Марья Карповна с того света давала ей точные указания, что и когда делать. Отец Капитон сидел во главе стола. Сметанов много пил и много плакал. Время от времени он вскрикивал: «Ее унесли! Ее у меня похитили!» – и сразу же за этим залпом выпивал стакан водки.
Гости разошлись, и Алексея поразило, какая тишина сразу же установилась в большом доме. Стало так, словно без Марьи Карповны даже сами эти стены утратили смысл существования. Братья отправились в кабинет, и там старший, не теряя времени на пустые разговоры, спросил младшего:
– И что же ты теперь собираешься делать?
– Не понимаю, – уставился на него Левушка. – Не понимаю! Для меня ничто не переменилось.
– Значит, ты все равно намерен жениться на Агафье?
– Разумеется.
– Но ты же теперь не обязан!
– Как это – «не обязан»? Не женюсь – так стану бояться!
– Кого?!
– Маменьки!
– Но она же умерла!
– Вот именно, – пробормотал Левушка и торопливо перекрестился.
На следующий день крестьяне выловили из пруда бездыханное тело Кузьмы. Прежде чем броситься в воду, художник перерезал себе вены на руках. Все считали, что он покончил с собой, так как не мог смириться с утратой Марьи Карповны, своей благодетельницы.
XVII
Из-за траура свадьбу Левушки с Агафьей Павловной пришлось отложить на два месяца. Алексей, который к тому времени уже покинул Горбатово и вернулся в Санкт-Петербург, на венчании не присутствовал. Он приехал вновь в имение только к середине декабря, чтобы уладить на месте кое-какие дела, связанные с наследством. Доходы от имения, которые теперь он делил только с младшим братом, позволяли ему жить широко. Оплакивая кончину матери, он тем не менее не уставал радоваться тому, что благодаря ее кончине любые столичные радости стали ему доступны. Скромную его любовницу Вареньку сменила одна артистка, которая обходилась ему очень дорого. Он превратился в завсегдатая балов, театральных премьер, концертов, часто бывал в Английском клубе. Но при этом не спешил расстаться со своей должностью в Министерстве иностранных дел, справедливо полагая, что именно эта должность дает ему официальный статус в обществе. Впрочем, с некоторых пор он не без оснований надеялся на быстрое продвижение по службе.
Прибыв в почтовой карете на станцию, Качалов пересел в присланные из Горбатова сани, укрылся медвежьей полостью и на пути в имение постоянно сравнивал явившийся нынче его взору суровый пейзаж с голыми деревьями и заснеженной равниной с тем роскошеством, какое представляли собою эти места на исходе лета, когда он прощался с ними. Холодные сумерки опускались на поля. Земля до самого горизонта была белой, и только там, вдалеке, эта снежная белизна сменялась сероватым туманом. Ветки деревьев, изредка возникавших по обочинам, казались стеклянными. Резкий ветер обжигал уши и ноздри изнутри. Оцепеневший от мороза, убаюканный колокольцами под дугой, Алексей забылся сном, но видел он нечто бессвязное и такое же туманное, как линия горизонта. Конечно, он слегка опасался возвращения на место трагедии, отлично сознавая, что стоит ему оказаться в доме, в саду, где все отмечено присутствием матери, воспоминания, горечь которых со временем немножко притупилась, снова со всею силой нахлынут на него. Ему казалось даже, будто в этом его нынешнем паломничестве есть что-то болезненное. Как, впрочем, и в его привязанности к портрету покойной Марьи Карповны, который он, подобно священной реликвии, благоговейно хранил в спальне своей санкт-петербургской квартиры. И тем не менее ему очень хотелось снова окунуться в такое мучительное для него прошлое, снова увидеть брата, совсем непохожего на него самого, брата, которого он не способен ни понимать, ни уважать…
На этот раз Левушке не пришло в голову сорваться с места, чтобы встретить старшего брата на почтовой станции. Алексей не удержался и спросил Луку, отчего же Лев Иваныч не приехал, и тот сказал:
