Автор неизвестен - Аспазия

— Когда я гляжу на статуи Фидия, — сказал Перикл, желая отклонить разговор и опасаясь, чтобы Фидий не оскорбился, — или слушаю стихи Гомера, то нахожу, что они возвышены в своей прелести и прелестны в своей возвышенности. Они возвышены, это каждому известно, и очаровательны, чего никто не отрицает. Мы можем назвать их прекрасными, так как они соединяют в себе то и другое.

— Вот это мне нравится, — сказал, оставив свою работу, Сократ, который до этой минуты оббивал мрамор. — Я долго думал о том, что такое красота, теперь слова Перикла упали в мою душу, как луч солнца, так как соединение возвышенного с красивым и есть прекрасное. Для того, чтобы прекрасное было прекрасным, оно не должно быть только красивым или только возвышенным, а тем и другим вместе. Я только желаю, чтобы боги ни на минуту не позволили мне забыть этого, когда я буду работать над моим подарком, который я посвящаю богине Фидия в день открытия ее храма.

— Как! — вскричала Аспазия. — Ты хочешь сделаться свободным скульптором?

— Конечно, — отвечал Сократ, — хотя Фидий и Алкаменес не дали мне никакой работы при постройке храма, хотя Алкаменес на мою просьбу даже отвечал насмешками, но, клянусь Зевсом, я такой же ученик Фидия, как и всякий другой. Я не хочу больше оббивать мраморные глыбы для других и помогать осуществлять чужие мысли, я хочу сам поднести богине свой подарок, созданный собственными руками.

— Что же ты хочешь воплотить в мраморе? — спросила Аспазия.

— Вы услышите об этом, — отвечал Сократ. — Здесь, перед этими божественными моделями, не место говорить о произведении ученика.

Тогда Перикл и Аспазия стали настойчиво просить Фидия, чтобы он показал его собственную модель богини. Фидий возразил: в настоящее время они могут увидеть только части, сделанные из бронзы, и те детали, которые впоследствии будут выполнены из золота и слоновой кости. Аспазия и Перикл согласились довольствоваться и этими частями, и по их желанию Фидий, в обществе Сократа и Алкаменеса, повел их на просторный двор, где по частям делалась с модели Фидия громадная статуя богини, как уже было сказано, из золота и слоновой кости.

Перикл и Аспазия внимательно осматривали части громадного колосса, и эти отдельные части действительно были достойны рассмотрения, при этом, к их счастью, голова богини еще не была разобрана, так что они могли достаточно наглядеться на работу мастера, который придал глубокомысленные черты новой Афине Палладе — покровительнице мира. В них выражалась высокая умственная сила, свет чистого разума.

— Так прекрасно и глубокомысленно должно быть лицо богини, — сказал Перикл, — когда она появилась на свет не от женщины, а из головы своего отца.

— Но в голове, — снова вмешался Сократ, — в голове живут, как нам известно, мысли. Чем может быть эта, вышедшая из головы отца, богиня, как не олицетворением мысли Зевса? О, счастливый, благословенный богами Фидий! Ты призван изображать высшее, что существует на свете — мысль!

— И Фидий прав, — продолжал Сократ, — назвав представленную мысль Афиной Палладой, богиней-покровительницей Афин. Кроме всем известного предания о голове Зевса, поэты говорят об Афине Палладе, что она девственница. Обладая мужским и женским началом, она противоположна богине любви, которая, в свою очередь, ничего не имеет общего с мыслями, а напротив того вся — воплощение чувства. И кто же станет отрицать, что мысль девственна, что она мужского и вместе с тем женского рода! Мысль холодна, как свет звезд, и довольствуется сама собою в своей высокой чистоте, и возбуждающая ужас голова Горгоны, которую поэты изображают на щите Афины Паллады, есть не что иное, как ужас побежденной ночи, который победоносная мысль несет, как трофей на своем щите. Поэтому нет никакого сомнения, что Фидий хотел здесь представить мысль, хотя мы можем называть ее, как вам угодно, и говорить, что это голова богини Афины Паллады.

Серьезный Фидий слегка улыбнулся, что же касается Алкаменеса, то он ударил Сократа по плечу, восхищаясь его речью.

— Если Фидий, как ты утверждаешь, Сократ, представил могущество мысли, — сказала Аспазия, — то, творя свое произведение, он едва ли думал об этом…

— Так бывает по большей части со всеми художниками, — отвечал Сократ.

— Но, по всей вероятности, с тобой этого не случается! — вскричал Алкаменес, с лукавой улыбкой.

— Нет, — отвечал Сократ. — Но отчего ты смеешься надо мной! Думать лучше, чем не думать. Боги открывают тайны своим любимцам во сне — мы же, простые смертные, должны стараться помогать самим себе наяву. Ты, без сомнения, удивлялась, Аспазия, что я так часто спрашивал тебя, что такое любовь, а между тем я не мог поступать иначе. Так же как Фидий изобразил здесь в образе богини Паллады победоносный свет мысли, так я могу воплотить любовь в образе Эрота. Вы, конечно, не станете утверждать, что Эрот — бог достойный презрения. Мудрецы называют его самым старейшим и первым из богов и, если любовь, как кажется, есть стремление и потребность, то я могу с полным основанием сказать, что этот бог также и мой. Но для того, чтобы ознакомиться с ним, я, как вам известно, много спрашивал всех.

— Это правда! — смеясь вскричал Алкаменес. — Тебя чаще можно было видеть в Агоре и во всех общественных местах, чем здесь, в мастерской Фидия. Этот человек кажется одержимым. То целые полдня он, как сумасшедший, колотит свой кусок мрамора, затем вдруг опускает свой инструмент и по целым часам задумчиво глядит перед собой, потом вдруг вскакивает и убегает, не возвращаясь. Итак, ты хочешь изобразить Эрота? Скажи же нам — когда? Ты знаешь ведь, что Фидий называет тебя самым небрежным из всех учеников?

— Я это знаю, — отвечал Сократ, — но не забывай, что и ты сам бросаешь часто свой резец с предлогом или без предлога, также как и я, вслед за любовью, так, по крайней мере, говорят, хотя может быть не для того, чтобы спрашивать о ней.

— Ты прав, — сказал Алкаменес, — я не спрашиваю, что такое любовь, но почему ты думаешь, что я так или иначе занимаюсь любовью, когда удаляюсь из мастерской?

— Ты не всегда удаляешься сам, — возразил Сократ, — часто ты посылаешь какого-нибудь посыльного, например, безумного Менона, когда он проходит мимо, с записочкой к прелестной коринфянке Теодоте.

Алкаменес снова улыбнулся, а Сократ продолжал:

— Мой друг Анаксагор назвал любовную страсть болезнью, я не знаю только обыкновенная ли это болезнь, которую можно лечить лекарствами, или же божественная, нечто вроде вдохновения поэта, или исступление дельфийских жриц? Я знаю, что бог любви должен иметь фигуру мальчика с крыльями, но как представить его: серьезным или веселым? Я желал бы это знать, Аспазия, желал бы знать, как представила бы ты любовь, если бы была сама одним из учеников Фидия?

— Я не хочу даже представлять ее, — сказала Аспазия, — любовь есть чувство, а чувство не имеет образа. К чему хочешь ты представить то, что не имеет тела? Представь вместо любви то, что возбуждает любовь, что достойно любви — прекрасное, так как оно имеет образ, оно видимое и доступное всем чувство. Тут тебе не придется много думать и обращаться к людям с вопросами, а стоит просто изобразить то, что на твой взгляд покажется всего прекраснее.

Сократ задумался на несколько мгновений и потом сказал:

— Ничто не может быть справедливее твоих слов, Аспазия, я оставлю Эрота и постараюсь изобразить Харит. Афродита конечно прекрасна, она не только богиня красоты, в ней красота смешивается с любовью, в Харитах же она еще более чиста и свободна и, если можно так выразиться, божественно самодовольна. Итак я изображу Харит и поднесу их в подарок богине Фидия. Но, как прежде любовь, так теперь прекрасное соединяется с прелестью и красотой. Я должен подумать, чтобы изобразить ее, как сказала Аспазия.

— Если ты хочешь увидеть самое прекрасное на свете, любезный Сократ, — сказал, улыбаясь, Алкаменес, — то я могу дать тебе совет: постарайся увидеть танцующую прелестную коринфянку, о которой ты говорил.

— Коринфянку Теодоту? — сказал Сократ, — я много раз слышал о грациозности ее танцев, но кто же доставит нам удовольствие видеть и наслаждаться коринфской танцовщицей — конечно не ты сам, Алкаменес, ее первый поклонник, друг и товарищ?

Эти слова Алкаменеса были сказаны не без без задней мысли против Аспазии. Он нарочно расхваливал в присутствии подруги и самого Перикла грацию и прелести другой женщины.

Прелестная танцовщица и гетера Теодота приехала из Коринфа в Афины по милости Алкаменеса. Вот каким образом это случилась: когда Алкаменес понял, что он должен отказаться от обладания Аспазией, в котором сначала был почти уверен, он был сильно раздражен. Но он был слишком молод, слишком весел, слишком легкомыслен, чтобы эта потеря могла отравить ему жизнь. Он старался только как-нибудь отомстить Аспазии и заменить одну любовь другой.