Владимир Плотников - Степан Бердыш
Обиды и обеты
— Сам бог его послал тебе… — продолжал Кузя.
— Бог ли, чёрт ли, разберём. С добром коль послан, добром ответим, — ласково сказывал Мещеряк, кроткие глаза на миг сузились: игольчато, испытующе.
— Не с худой вестью, атаман. Привет всей честной братии! — поклонился Степан на три стороны, скользнул по сторонам глазами, зацепил пару репейных.
— И тебе того, служивый, — отвечали некоторые.
— А про весть нам дозволь судить, — сказал Матюша. — Пока же рядом сидай. В ногах правды нет. Веры коли русской, отведай шевриги. Да к общему овначу приложись.
— Эт мы с радостью и почтением, тем боле веры самой мы правой — дедовской, — не заставил упрашивать Бердыш.
Довольно долго все ели, редко перекинется кто парой слов. Атаман хлебнул из рога, протянул Степану:
— Отведай теперь это, — и ожидающе замер, лишь рука шарила палкой в углях.
Бердыш выпил. Ядрёна брага! Крякнул, закусил. Надуло разговорец. Первое время гость успевал только отвечать знакомым: Якуне, Болдыреву, Ивану Дуде. Осевший на особицу Зея зыркал рысью.
— А где Барбоша-то? — схватился Степан, вопрошая сотрапезников, но, поперёд прочих, атамана.
— В Кош-Яике, — даже глаза не двинул от углей Мещеряк.
— А вы на кой в мерзлополе студитесь? — любопытничал Степан, сердце ж замерло от великого предчувствия: что-то тут не так!
Атаман задержал на нём взор чуть дольше, чуть заметно пыхнул сквозь левый уголок рта, повёл головой: дескать, экий ты ушлый! Потом с ухмылкой небрежно зевнул, кивая на пламя:
— А мы не студимся. Мы греемся. Сибирью калёны. Но и лишка погреться не грех, чтоб пуще кровь загорячела, как в развед двинем. Поглазеть желаем, что там у вас с заставой на Самаре вышло. Больно места там привольные и родные. Станичники слюной иссохли, вспоминаючи.
Народ одобрительно захмыкал. Затряслись положительно бороды.
— Чего глазеть попусту? Быть граду. Уж и стены готовы, — приврал Степан.
— Ото как. Град, стал-быть! Угу. А как, скажем, нас примут теперя? Вот собрались с ледоходом по Волге прогуляться. С ветерком? Мимоездом и вас минем. Дадите в таком разе?
— Ну, ваша гульба известна… Облыжно не пойми — не дадим. Не для того град возвели, чтоб татьбе потворствовать.
— За право слово спасибо. Открыто баешь. Ну а ежели мы на своём постоим? Силёнок, чай, у нас и на пару таких городков достанет.
— А хотя б и на три. — Бердыш пожал плечами. — Неужто государство мнишь одолеть?..
— Ну, куды уж нам государство-то?
— А ты не смейся. Знаешь ведь, царь уж коль чего замыслил, всех переупрямит. Граду быть, хоть семь раз его палите. Стоит ли? Зачем новыми пакостями старые грехи множить? Кого свалить упёрлись: стол государев? Да и кого спалить — русский же оборонный город?
— Не туды завернул, филин. Я ж это, к примеру, для уму-разуму. Нам-то, смекни, в степях заточных откель ведомо, что там у вас с Самар-городком? Вот и хотим поглазеть.
— Ха, всего-то? Ну и? Теперь знаете. Ужто вспятитесь? He, не для того ты, атаман, силу таку из станицы увёл.
— Хм, можа, и так. Можа, и вправду поступок мой не того… Не знаю, не думал… Но только… но не только ради набега. Не только… По чести, и сам ума не приложу, как дальше нам? — сбивчиво продолжил Мещеряк, морща лоб.
— Воровать, что ль, прискучило? — нащупывал и подводил Степан.
— Э-эх, — глубоко вздохнул Матюша, — коль сможешь, пойми верно… Я без малого двадцать лет казакую, всех ровесников схоронил. В Запорожье бывал, с ляхами крестился. Дон взад-вперёд промерил, татар гонял по Дику полю вдоль и наискось. Волгу от Оки до Переволоки пять раз бороздил. С калмыками, ногаями христосовался. Тобол и Иртыш с Ермаком одолел, кровью покрасил. За что по его смерти великим атаманом Сибири выбрали! С Кучумом-царём ласкался… Да чай и это не всё. Ныне вот буйный Яик не в диковину. И на государя послужил, привелось. Да что — в заслуженных атаманах состоял. Кашлык брал, царской хвалы удостоен. Только, вишь, государь в благодарность свободу нашу взял да зараз вот уважил. Доброй вестью: велено мне с товарищами моими под началом воеводы Сукина снова в Сибирь ползти. А тому ль Сукину мной водить, когда я, почитай, три года там в битвах прозяб, а до того с Ванькой Кольцом всеми здешними ватагами заправлял?
— Стал-быть, обиделся, верховный атаман? За волей на Волгу подался, а следом на Яик!
— Не ехиди, — скривился Матюша. — Нешто не понимаю, что во всём начало требуемо? Сам начальствовал. Но досадно, понимай, головному закопёрщику казацкому подневольным сучонком вдруг стать — под пяткою Сукина такого-сякого, что тех краёв досель и не нюхал! Его, Сукина, заслуга в том лишь, что воевода…
— Плохо обо мне полагаешь, атаман. Мне, ратнику, и не понять? — Степан задумчиво опустил севрюжье поленце. — Да, вить, с иного боку, кабы все из подчинения государевых начальников вышли, что сталось бы? Кабы казаки воеводу Ивана Шуйского ослушались, превознеся свои заслуги поперёд долга и выше его звания, так отстояли бы мы Псков? А? То-то. Либо ты сам Ермаку, блаженные памяти, Тимофеичу не дал первенства?
— Сравнил шелом с репой! Ермак и Сукин! — захохотал Якуня, вертя единственным левым глазом. Смех заразил общество. Не сдержался сам Степан, расползлись иссечённые губы, пощурились веки.
— Видишь! — Мещеряк пренебрёг смехом. — Голова казацкая от ваших служилых тем и отлична, что не мысль ею руководит, а к воле тяга. Всё, про что ты говорил, я и сам до тебя разумел, а всё едино: перемогла присягу вольница. Что ж делать теперь?
— Э, брат, вменять легко. Ты что думаешь, мне так вот прям и охота хребтину гнуть перед боярином пузатым? Прям родился я, что ль, такой вот вьюнок? Пойми, не перед ним гну — перед государем, кой выше всякого Сукина воеводы. — Казаки заусмехались перестановке. — Ибо царь блюдёт пользу всех, всего народа.
— А в первую голову — того ж Сукина, воеводы жирногузчатого, — кончил Матюша.
— А вы-то — чью, в таком разе?
— Я? — атаман задумался. — Хм, свою… вестимо.
— Свою! А ты, думаешь, боярам-воеводам от того хуже, а народу легше? Думаешь, бояре от военных невзгод пуще мужика плачут?
— Эт, оно, конечно… Ежели вот так вот повернуть…
— В том и суть, что от ваших игрищ народ лиха терпит, куда поболе толстозадых. Ну, положим, учините вы взбучку ногаям. А кому от того хуже? Вы-то отбрыкаетесь, в сторонке сховаетесь, ещё наживётесь. И по новой. А на отечество двунадесять языков насядут. Простому-то люду таку телегу да на горб! Воеводы, те уж как-нибудь откумуются. А ломовой мужик всё лихо на своих раменах попрёт… И вытащит, конечно… Сам ли не из мужиков? Да и многие ль у вас — из тиунов да бояр? То-то. Ваши гулянья по простолюдину, по крестьянину первым делом шибают.
— Это мы смутно, но и без тебя разумеем, — проворчал атаман. — Ты вот поясни: выход где? Что, сызнова на службу проситься, в Сибирь возвертаться?
— А что помехой? И почему в Сибирь? Вот Семейка же пошёл. И не плачет пока. На своей же поляне промышляет…
— А, Семейка… Литвин… — атаман досадливо махнул рукой. — То покамест… У меня иное. Ты ведь вникни в обстоятельство. Я уж вроде и состою на службе. Со времени взятия Кашлыка, да-да. Ан, вон как служба-то проходит…
— Боишься, осерчает государь за самовольное огурство? За побег на Волгу? За новые студные дела? Что ли?
— Мало чего боюсь Я. — С нажимом якнул. — И уж, чего-чего, а гнева, пущай и государского, вовсе не боюсь. Другое меня заботит. Славное имя моё. Заслуги долгим сибирским походом добытые ныне завеяны. Кто есть Матюша Мещеряк? А, вор-станичник…
— Ну, витийно накрутил. Всё, впрочем, к одному сводится, всё около того ж вертится: как имя доброе вернуть и доверие! А сам же признаёшь, что путь один: покаяться в лихоимствах да отдаться на милостивый государев суд.
— Ты всё справно глаголешь. Токмо заноза есть одна: суд милостив ли будет? — усмехнулся Мещеряк.
— Понял-понял, атаман. Следует ли из этого, что, коль будешь уверен в отпущении вин, так и разговор может по-другому повернуться?
— Приятностно беседовать с понятным человеком.
— С умным и любезным разговор вкусней… шевриги, — не остался в долгу Степан, отбрасывая рыбий скелет.
— Ну, так ты уразумел, за чем, наверно, дело стрянет?
— Я — да, — Степанова ладонь доказательно накрыла левогрудье. — А вот все ль твои, атаман, думы такие одобрят? — Бердыш повёл головой в сторону казаков, чья напускная беспечность свидетельствовала о неприкрытой увлечённости беседой.
— А какие думы? — с притворной кривинкой повертел головой атаман. — Нету дум, дым один. А за тех, кто со мной, я в ответе. И однодумцы всегда найдутся. Да… А ты-то, я погляжу, за тем сюда и правил… Была охота по степи мотаться, пряниками дяденек соблазнять…