Дмитрий Мережковский - Юлиан Отступник
— Я, Пафнутий, как приял от отцов, так и содержу в мыслях! По символу, иже во святых отца нашего Афанасия, патриарха Александрийского, должно воздавать поклонение Единице в Троице и Троице в Единице. ОтецБог, Сын — Бог, Дух Святой -Бог, впрочем, не три Бога, но един.
И точно сокрушая невидимого врага, со всего размаха ударил он огромным кулаком правой руки в левую ладонь и обвел всех торжествующим взглядом:
— Как приял, так и содержу в мыслях!
— А? Что? Что он такое говорят? -спрашивал Озий, столетний старец, современник великого Никейского собора.-Где мой рожок?
Беспомощное недоумение выражалось на лице его. Он был глух, почти слеп, с длинной, седой бородой. Дьякон приставил слуховой рожок к уху старика.
За стихарь Пафнутия с умоляющим видом цеплялся бледный и худенький монах-постник:
— Отче Пафнутий! -старался он перекричать его.Что же это такое? -Из-за одного, все из-за одного слова: подобносущный, или единосущный!
И, хватаясь за одежду Пафнутия, монах рассказал ему об ужасах, которые видел в Александрии и Константинополе.
Ариане тем, кто не хочет принимать св. Тайн в еретических церквах, открывают рот деревянными снарядами, состоящими из двух соединенных палок, наподобие рогатины, и насильно вкладывают Причастие; детей пытают; женам раздавливают в тисках или выжигают раскаленным железом сосцы; в церкви св. Апостолов произошла такая драка между арианами и православными, что кровь наполнила дождевую цистерну и со ступеней паперти лилась на площадь; в Александрии правитель Себастиан избил колючими пальмовыми ветвями православных девственниц, так что многие умерли, и непогребенные, обесчещенные тела лежали перед городскими воротами.-И все это даже не из-за одного слова, а из-за одной буквы, из-за одной йоты. отличающей греческое слово единосущный — oiAOOUO, или от подобносущный-o^OlOKCHOg.
— Отче Пафнутий, — твердил кроткий бледный монах, — из-за одной йоты! И главное, в Священном-то Писании нет даже слова узия-сущность! Из-за чего же мы спорим и терзаем друг друга? Подумай, отче, как ужасно такое наше злонравие!..
— Так что же? — перебил его Пафнутий нетерпеливо. — Неужели примириться с окаянными богохульниками, псами, изблевавшими из еретического сердца, что было время, когда Сына не было?
— Един Пастырь, едино стадо, — робко защищался монах.-Уступим…
Но Пафнутий не слушал его. Он кричал так, что жилы напрягались на шее и висках его, покрытых каплями пота.
— Да умолкнут богоненавистники! Да не будет, да не будет сего! Арианскую гнусную ересь анафематствую! Как приял от отцов, так и содержу в мыслях!
Столетний Озий одобрительно и беспомощно кивал седой головой.
— Что ты как будто притих, авва Дорофей? Мало сегодня споришь. Или прискучило? — спрашивал желчного, юркого старичка высокий, бледный и красивый, с волнистыми, необыкновенно длинными, черными, как смоль, волосами, пресвитер Фива.
— Охрип, брат Фива. И хочу говорить, да голоса нет.
Натрудил себе горло намедни, как низлагали проклятых акакиян: второй день хриплю.
— Ты бы, отче, сырым яйцом горло пополоскал: весьма облегчает.
В другом конце залы спорил Аэтий, дьякон Антиохийский, самый крайний из учеников Ария; его называли безбожным, — афеем, за кощунственное учение о Св. Троице.
Лицо у него было веселое и насмешливое. Жизнь Аэтия отличалась разнообразием: он был поочередно рабом, медником, поденщиком, ритором, лекарем, учеником александрийских философов и, наконец, дьяконом.
— Бог Отец по сущности чужд Богу Сыну — проповедовал Аэтий, наслаждаясь ужасом слушателей.-Есть Троица. Но Ипостаси различествуют в славе. Бог неизречен для Сына, потому что несказанно то, что Он есть сам в Себе. Даже Сын не знает сущности Своей, ибо имеющему начало невозможно представить или объять умом Безначального.
— Не богохульствуй! — в негодовании воскликнул Феойа, епископ Мармарикский. — Доколе же прострется, братья мои, сатанинская дерзость еретиков?
— Сладкоречием своим,-добавил наставительно Софроний, епископ Помпеополиса, — не вводи в заблуждений простодушных.
— Укажите мне на какие-нибудь философские доводы — и я соглашусь. Но крики и ругательства доказывают только бессилие, — возразил Аэтий спокойно.
— В Писании сказано…-Начал было Софроний.
— Какое мне дело до Писания? Бог дал разум людям, чтобы познавать Его. Я верю в диалектику, а не в букву Писания. Рассуждайте со мной, придерживаясь категорий и силлогизмов Аристотеля.
И с презрительной улыбкой завернулся он в свой дьяконский стихарь, как Диоген в цинический плащ.
Некоторые епископы уже начали приходить к общему исповеданию, друг Другу уступая, как вдруг вмешался в разговор их арианин, Нарцисс из Нерониады, знаток всех соборных постановлений, символов и канонов, человек, которого не любили, обвиняли в прелюбодеянии, лихоимстве, но все-таки уважали за ученость:
— Ересь! — объявил он епископам кратко и невозмутимо.
— Как ересь? Почему ересь? — произнесло несколько голосов.
— Объявлено сие ересью еще на соборе в Ганграх Пафлагонских.
У Нарцисса были маленькие косые глаза, сверкавшие злобным блеском, такая же злобная и кривая улыбка на тонких губах; волосы, с проседью, жесткие, как щетина; казалось, все черты лица его перекосились от злобы.
— В Ганграх Пафлагонских! — повторили епископы в отчаянии.-А мы и забыли об этом соборе… Что же делать, братья?
Нарцисс, обводя всех косыми глазами, торжествовал.
— Господи, помилуй нас, грешных!-восклицал добрый и простодушный епископ Евзой.-Ничего не разумею.
Запутался. Голова кругом идет: o^oowlOg, o^olovalog, единосущный, неединосущный, подобья. Ипостаси — в ушах звенит от греческих слов. Хожу как в тумане и сам не знаю, во что верю, во что не верю, где ересь, где не ересь. Господи Иисусе Христе, помоги нам! Погибаем в сетях дьявольских!
В это мгновение шум и крики умолкли. На амвон взошел один из придворных любимцев императора, епископ Урзакий Сингидонский; в руках держал он длинную пергаментную хартию. Два скорописца перед раскрытыми книгами приготовились записывать прения собора, очинив тонкие перья из египетского тростника — каламуса. Урзакий читал повеление императора, обращенное к епископам:
«Констанций Победитель Триумфатор, досточтимый и вечный Август— всем собравшимся в Медиолане епискепам».
Он требовал от собора низложения Афанасия, патриарха Александрийского, в грубых и непристойных словах; называл всеми чтимого, святого старца «негоднейшим из людей, изменником, сообщником буйного и гнусного Максенция».
Придворные льстецы — Валент, Евсевий, Аксентий стали подписывать хартию. Но в толпе послышался ропот:
— Окаянная прелесть, велемудрые ухищрения арианских христоборцев! Не дадим патриарха в обиду!
— Кесарь называет себя вечным. Никто не вечен кроме Бога. Кощунство!
Последние слова явственно услышал Кодстанций, стоявший за ковром.
Вдруг отдернул он завесу и вступил в залу собора.
Копьеносцы окружали его. Лицо императора было гневно.
Наступило молчание.
— Что это? Что это? -повторял слепой старец Озий; на лице его были недоумение и тревога.
— Отцы!-начал император, сдерживая гнев.-Позвольте мне, служителю Всеблагого, довести, под Промыслом Его, ревность мою до конца. Афанасий, мятежник, первый нарушитель вселенского мира…
Опять послышался ропот в толпе.
Констанций умолк и с удивлением обвел глазами епископов. Чей-то голос произнес:
— Гнусную арианскую ересь анафематствуем!
— Вера, на которую восстаете вы,-возразил император, — наша вера. Если она еретическая, — почему же Господь Вседержитель даровал нам победу над всеми нашими супостатами — Констаном, Ветранионом, Галлом, буйным и гнусным Максенцием? Почему сам Бог вложил в нашу священную десницу державу мира?
Отцы безмолвствовали. Тогда придворный льстец, Валент, епископ Мурзийский, наклонился с подобострастным смирением:
— Бог откроет истину мудрости твоей, боголюбезнейший владыка! То, во что ты веруешь, не может быть ересью. Недаром Кирилл Иерусалимский видел чудотворное знамение на небе в день твоей победы над Максенцием,крест, окруженный радугой.
— Я так хочу! — прервал его Констанций, подымаясь.-Афанасий будет низложен властью, данной нам от Бога. Молитесь, дабы прекратились наконец всякие распри и словопрения, уничтожена была злоименная и человекоубийственная ересь сабеллиан, приверженцев негоднейшего Афанасия, воссияла же в сердцах у всех истина…
Вдруг лицо его побледнело; слова замерли на губах.
— Что это? Как пустили?..
Констанций указывал на высокого старика, с лицом суровым и величественным: то был гонимый и низложенный за веру Пиктавийский епископ Иларий, один из злейших врагов императора-арианина. Он самовольно пришел на собор, может быть, думая найти мученическую смерть.
