Евгений Салиас - Свадебный бунт
Как же в трудные мгновения обращаться к новому знакомому, которого только что встретил и совсем не знаешь! Понятно, побежишь за советом и помощью к старому другу. Как же теперь было ногайскому татарину обращаться за помощью к своему новому Богу, который положительно ничем еще не доказал ему ни своего к нему расположения и внимания, ни, своего всемогущества.
Затыл Иванович иногда, впрочем, подумывал, что если бы он женился на Варюше, то со временем ему, может быть, легче будет молиться христианскому Богу. Да тогда и не придется очень Богу молиться, и все равно — тому или другому. Когда все устроится, ему ни Аллаха, ни Бога не нужно будет. Но теперь, в эти решительные, роковые дни, когда он орудует на все лады, когда ему и Ананьев, и Лучка помогают всячески, чтобы свертеть дело и повенчаться с Варварой Климовной, теперь немыслимо бросать Аллаха и обращаться к христианскому Господу.
Через неделю после своего поступления к Затылу Ивановичу, Лучка, конечно, уже стал главным руководителем в заветном и сердечном предприятии своего сиятельного хозяина. Не только Партанов бывал в доме Ананьева, видался и беседовал с Настасьей и с самой Варварой Климовной, но он стал любимцем самого Ананьева, как доверенное лицо его приятеля, князя Бодукчеева. Таким образом Лучка был свой человек, чтобы лазить в душу Затыла Ивановича, и свой человев в доме Ананьева, чтобы ладить и устраивать совсем не то, что поручал ему перекрест.
Барчуков видал, конечно, Партанова тайком и часто изумлялся ловкости друга. Сам чорт, казалось, не мог так все перепутать в путанном деле и вместе с тем так ясно видеть и хорошо знать, где какой конец, и где начало, и где всякий завязанный узелок всякой нитки.
— Вот в этих самых путах, которыми, сказываешь ты, я всех перепутал, — говорил Лучка приятелю:- я всех их, как в сетях, на берег и вытащу. А на берегу на этом, которая рыба подохнет, которую я назад в речку заброшу, а которую в бадью спущу. Клим Егорович, вестимое дело, у меня подохнет; ну, а Затыла Ивановича, прости, голубчик, на погибель я не дам. Совесть моя мне запрет кладет. Его я обратно в речку заброшу. Будет он у нас, хоть и без Варюши, но жив и невредим. Пускай от срама к себе, в ногайские степи, уезжает. Впрочем, я его хочу поженить на одной приданнице старой, но тоже богатой.
XXI
В те же самые дни в доме Сковородихи, на Стрелецкой слободе, явился, однажды, молодец, франтовато одетый, а с ним пожилая женщина, довольно известная в Астрахани. Она была главная устроительница судеб обывателей, т. е. сваха. Впрочем, никакие бракосочетания, крестины и даже похороны не обходились без нее. Всюду она была свой человек.
Не раз бывала она у Сковородихи, но тщетно усовещивала скупую, тучную и ленивую стрельчиху справить хоть одну свадьбу, хотя бы старшей дочери Марьи.
Хозяйка отдыхала на постели, когда девка доложила о прибытии Платониды Парамоновны Соскиной, и Сковородиха сразу разгневалась при этом имени.
— Опять сватать! Гони ее со двора! — приказала Авдотья Борисовна.
Девка пошла, но чрез минуту вернулась и объяснила, что сваха сказала: «Не пойдет со двора».
— Как не пойдет? — удивилась стрельчиха.
Девка повторила тоже самое.
— Она говорит, скажи сударыне Авдотье Борисовне, что я не пойду со двора, и вот так до ночи и буду здесь на крылечке сидеть. А ночью оба умостимся тут и спать до утра.
— Кто оба?
— А с ней парень такой пригожий, да прыткий. Уж примеривался на крыльце, куда ночью головой ложиться — к дому, или к улице.
— Что? Что? Что?… — повторила Сковородиха, пуча глаза на девку.
— Точно так-с. Прыткий… Сказал Платониде Парамоновне при мне… Не тужи, говорит, голубушка. Не даст Сковородиха одной девицы волей, я их всех пять сграблю за раз и продам в гарем к султану турецкому.
— Стой. Не смей! Не пужай! Стой! — заорала Сковородиха, подымаясь и садясь на постели.
Она едва переводила дух, хотела сказать еще что-то, но не могла и замахала руками.
— Айканку… Айканку зови.
Главный советник хозяйки был, между тем, уже давно на улице и беседовал со свахой и с молодцом. Молодец успел уже сказать что-то Айканке на ухо, и старая как-то видимо смутилась. А молодец в подтверждение своих слов начал креститься. Айканка развела руками и выговорила:
— Подождите, пойду к ней.
И торопливо пошла калмычка в дом.
— Иду! Иду! — отозвалась она, встретив посланную за ней девку.
— Ступай… Гони сваху… Делай, что хочешь… — заявила Сковородиха любимице. — Проси честью уйти, а не пойдет, созови рабочих с метлами. Я у себя в доме хозяйка. Она с мужчиной на крыльце спать собирается. Будь благодетельницей…
Но далее Сковородиха говорить не могла. Весь запас сил ее тучного тела был истрачен, и, махнув отчаянно рукой на Айканку, она снова легла на подушки.
— Нельзя гнать! И-и! нельзя. Такое дело. Нельзя, — отозвалась Айканка.
— Как нельзя? — жалобно и тихо спросила стрельчиха.
— Такое дело. Важнеющее.
— Сватовство опять?
— Да, сватовство. Только особое, удивительное. За дочку сватается князь…
— Какой князь?
Айканка развела руками, а Сковородиха вдруг опять села на постели… Она даже почувствовала себя вдруг на столько свежей и бодрой, что готова была хоть на улицу выйти, где не была уже три недели, откладывая беспокойство всякий день «до завтрева».
— Какой князь? — повторила Сковородиха.
— Такой уж… Княжеского рода.
— Как звать-то?
— Нешто она скажет? Нешто можно так брякнуть — прямо? Позови да и перетолкуй.
— За которую дочь сватается?
— Опять не знаю. Не сказала…
Сковородиха задумалась.
— Ну, что же ты?
— Боюся, Айканушка.
— Чего?
— Не знаю.
— Чего же бояться? Радоваться надо — князь.
— Страшно. Эдакого я не ждала. Это, почитай, еще хуже, чем кто из нашего состояния. В беду бы нам не влезть.
— Ну, я пойду ее в горницу звать! — решила Айканка повелительно. — А ты вставай.
— Нет. Ни за какие тебе пряники! А уж если нельзя ее прогнать, то ты впусти и сама с ней обо всем и перетолкуй.
— Ну, хорошо. Так и быть… Эдак, поди, и впрямь будет лучше. Лежи себе.
Айканка двинулась уходить.
— Стой. А молодец зачем с ней? — воскликнула Сковородиха.
— Тоже сват, стало быть.
— Смотри, Айканка. Беды бы не вышло какой. Нешто парням пристало в сватах быть!
Айканка впустила в дом Платониду Соскину и неведомого молодца и усадила в первой горнице на почетном месте.
В доме же, во всех других горницах, казалось, происходило столпотворение вавилонское. Или же можно было подумать, что пришел день и час светопреставления и что оно, по воле Божьей, началось на земле, с Стрелецкой слободы и с дома Сковородихи.
Девицы-сестрицы, болезные Машенька и Сашенька, горбатая Пашенька, великан Глашенька и красавица вьюн-Дашенька, узнавали от девки, кто в доме появился и с какой целью.
— Князь! Князь! Князь! — повторяли и пели девицы, и каждая сопровождала свое припевание чем могла.
Красавица Дашенька прыгала козой и вертелась турманом. Машенька стащила повязку с глаза, где начинался у нее снова большой, быть может, семисотый ячмень, и, помахивая тряпкой, выступала как в хороводе.
Горбатая Пашенька только хихикала и, качаясь на лавке, ногами выколачивала на полу дробь.
Огромная Глашенька ураганом сновала из одной горницы в другую и пол стонал под ее ступнями.
Одна Сашенька радостно растаращила глаза и из боязни двинуться, чтобы не сломать себе чего в теле, без умолку тараторила, расспрашивала сестер и, не получая ответа, запевала на все лады.
— Князь-князинька-князечик-князек-князюшка-князище!
Между тем, в главной горнице шла беседа важная, чопорная, тихая, причем сваха таинственно и многозначительно не отвечала на самые необходимые для разъяснения вопросы Айканки. Парень молодец тоже не молчал, но, не зная обычаев сватовства, действовал проще, «без подходов и отводов, без киваний и виляний», как обыкновенно вели между собой речь свахи и сваты при исполнении своих трудных и щекотливых обязанностей.
— Чего тут, Платонида Парамоновна! зачем скрытничать! — постоянно прибавлял молодец, франтовато одетый, поджигая сваху на большую откровенность.
— Нельзя, сударь, Лукьян Партаныч, — отзывалась сваха.
— Да не Партаныч… тебе говорят!.. Не Партаныч! Святого Партана нет, — постоянно поправлял парень сваху.
Молодец, явившийся в дом Сковородихи, был, конечно, Лучка Партанов, но на этот раз шибко разодетый, примазанный деревянным маслом и даже с масляными от удовольствия глазами. Точь в точь Васька-кот, только что наевшийся до отвалу мышами.
Лучка и Соскина явились сватать от имени князя Бодукчеева одну из дочерей стрельчихи и собрались сюда не сразу. Партанов уже три дня совещался с Соскиной по этому делу. Сначала сваха, знавшая порядки, наотрез отказывалась идти, не переговорив с самим князем и даже не повидавшись с ним. Но за три дня молодец уломал и убедил опытную сваху и своими красными речами, и своей божбой, в которой перебрал всех святых отцов и угодников Божиих, даже помянул младенцев, царем Иродом избиенных, и всех мучеников, в озере Анафунском потопленных…
