Валентин Костылев - Иван Грозный. Книга 1. Москва в походе
Андрей рассказал о стрелянии и о том, как Телятьев погубил пушку и как царь Иван велел наградить его, Андрейку, пятьюдесятью ефимками... (О плетях умолчал, не желая срамить себя перед Охимой.)
С большим вниманием выслушал его Федоров, а потом, ласково улыбнувшись, сказал:
– Вижу я, парень ты смышленый, не пропадешь. Наш царь мудрый, но люди около него нехорошие. Соблазном его окружают. Ну, да Бог поможет ему отгородиться от них.
Он завел беседу о войне, сказал, что и сам бы взял меч и лук и пошел бы к ливонскому рубежу, да царь его с Печатного двора не пускает.
– Как народ-то? Охоч ли до войны?
Андрейка ответил: нет ни одного человека при наряде и в Пушкарской слободе, чтоб не хотел войны с Ливонией. Все наслышаны о том утеснении, что чинит немец русскому человеку – разоряет его церкви, мучает православных, не пускает заморских кораблей, грабит московское добро на суше и даже землею владеет древнерусскою, а не своей.
– Коим голосом рявкнет, – зло смеясь, сказал Андрейка, – таким и отрявкнется. Наш меч – их голова! Пришло, стало быть, такое время. И кто должен, тот повинен платить. И выходит: худое дерево с корнем вон.
Иван Федоров остался доволен беседою с Андреем.
– Да благословит тя Господь! – Поклонившись, дьякон вышел из горницы.
Охима во все время из разговора с любовью и гордостью следила за Андреем, а когда остались одни, она обняла его:
– Лучше тебя никого нет!
Только что она это сказала, как в избу вломился какой-то человек с двумя стрельцами.
Андрейка вскочил озадаченный. Сердце его затрепетало. Сразу догадался, что это пришли за ним. И когда ближе подвинулся к вошедшим, то узнал Василия Грязного. Это он пришел со стрельцами за ним, чтобы вести его на съезжую.
– Эге! – рассмеялся Грязной, глядя на Охимку. – Иль не вовремя? Так вот ты где, молодчик, скрываешься! Спасибо добрым людям, указали, а то бы мы тебя и не разыскали.
Охима поднялась, бледная, испуганная.
В отблеске сальной свечи сверкнули ястребиные глаза незнакомого ей человека.
– Пушкарь меток... ай, меток! Ай, меток! – с ехидной улыбкой качал головой Грязной, дерзко оглядывая Охиму.
– Провались! Чего зенки таращишь?
– У-у!.. Ты сердита! – Ястребиные глаза масляно заблестели.
Андрейка обнял Охиму, проворчав:
– Полно! Не кручинься! Вернусь.
– Вернешься ли? – сказал со злой усмешкой на губах Грязной. Охима заплакала.
– Не реви, горлица! Царские плети не позорище для холопа, а награда. Ну, ты! Петух! Оторвись от своей клуши! Гей, ребята, веди его!
Стрельцы набросились на Андрея, но он их отпихнул и сам быстро вышел из избы.
Охима заплакала, рванулась за ним, сбила с ног двух стрельцов.
Но... было поздно.
Андрей, стрельцы и Грязной – все потонуло во мраке.
Охима, ослабев от тоски и ужаса, прижалась к косяку двери. Было холодно, сыро и темно кругом. Ее трясло, как в лихорадке. Она не заметила в темноте, что рядом с ней, совсем рядом, притаившись за углом избы, стоял преследовавший ее чернец, который и привел сюда Василия Грязного.
* * *Утром царь собрал в Большой палате бояр и воевод. Как всегда, бояре в хмурой робости, переминаясь с ноги на ногу, бросали исподлобья вопрошающие взгляды на царя: в духе ли? Все изучено: все складки и морщинки на лице Ивана Васильевича, и как держит руки, когда спокоен, и как сложены пальцы, коли сердит, и какой посох в руке... На все – приметы. В этот раз ничего дурного, предвещавшего гнев, не замечено. Опустился в кресло на возвышении мягко, не порывисто. После того с царского разрешения заняли свои места и бояре. С другой стороны – его младший брат Юрий Васильевич, тихий-тихий, болезненный юноша, а за ним князь Владимир Андреевич, беспокойным взглядом обводивший бояр.
– Бояре! – сказал царь. – Бог наш, вседержитель, вразумил нас поднять победоносную хоругвь и крест честный, в веках непобедимый, на великую брань с лютыми ворогами нашими, немцами, разоряющими православные храмы, оскверняющими лаяньем наши святыни, нападающими на наших людей на рубежах многая скверны сотворившими во зло и хулу нам, еретически прикрываясь крестом.
Бояре! Настало время поднять наш меч правды и мести. Чего ждать от того царства, коим правят вероломные обманщики и разбойники, лютерские и латинские попы и монахи? Честные люди не имут силы в той стране, чтобы побороть коварство рыцарей. Лифляндские воеводы строят себе замки, чтоб в них запираться. От кого? От своего же народа. Всемогущий Бог повелел с врагом биться в открытом бою, не щадя себя, коль родина пребывает в опасности. Укрываться в замках и ждать, коли на тебя нападут, – нехитрое дело! Вчуже им земля, вчуже им и чухна, над коей они власть имут. Нет совести – нет и порядка и силы! Бог наказал их! Нет у них доброго, любящего свой народ правителя, ибо нет у них и своего народа. Все чужое, краденое. Как рой пчел без матки не может быть, а рассыплется, так и народ без правителя. Рыцарство не страшно! Государства, грабежом живущие, тлению подлежат, не должны жить! Именем Господа Бога, вседержителя мира, я поднимаю московское знамя брани. Завтра наши люди из конца в конец земли русской услышат царское слово, зовущее на битву. Князья-воеводы! Двинем наше непобедимое войско в посрамление вражеской гордыни. Да благословит нас Господь Бог на то великое дело!
Тишину нарушили только тяжелые вздохи бояр.
Митрополит сидел, низко опустив голову, пока царь не сказал:
– Слушайте! Праведный владыка церкви Господней совершит в соборе великое моление.
– Да будет так! Аминь! – воскликнул митрополит простуженным голосом, быстро вставая с своего места.
Поднялись, как один, с своих мест и бояре.
Царь кликнул воевод, поставленных вождями ополчения.
На середину палаты браво шагнули: Шиг-Алей, Данила Романович, Михаил Глинский, Курбский, Данила Адашев, Серебряный, Иван Шуйский, Алексей Басманов, Бутурлин, Куракин, Заболоцкий и другие.
Они приблизились к царскому трону.
Митрополит поднял руки вверх:
– Восклицайте Господу всея земли! Торжествуйте! Веселитесь и пойте! При звуке труб и рога торжествуйте перед царем-Господом! Да шумит море и все, что наполняет его! Да плещут реки, да ликуют горы перед лицом Господа, ибо он идет судить землю! Он будет судить вселенную праведно и народы – мудро! Меч правды и силы да будет благословен!
Митрополит умолк, поклонившись царю, затем Юрию Васильевичу, князю Владимиру Андреевичу и боярам.
Царь и бояре ответили ему низким, смиренным поклоном.
– Помните, воеводы! Крепостей пока не осаждать, промышлять врага в поле. Делайте не то, чего хотят ливонские князи. Не щадите врага! Пускай устрашатся, восплачутся и потеряют надежды. Ратуйте во славу России, детей и внуков ваших!
Воеводы слушали царя, склонив головы.
После того в палату вошли рынды в белоснежных, обшитых серебром кафтанах, как на подбор – красавцы юноши. В руках у каждого было знамя.
Началась церемония вручения знамен полковым воеводам. Каждый воевода, принимая знамя, целовал руку царю и угол полотнища у знамени, а затем вместе со знаменем подходил к митрополиту под благословение.
Над Москвою расплывался грузным гудом мощный благовест соборных кремлевских колоколов.
XIIГерасим, посаженный на землю у ливонского рубежа, быстро обжился там, стал своим человеком.
Вдоль ливонской границы немало разверстано было засечной стражи, переброшенной с южных окраин государства. Зорко охранялись рубежи Московского государства не только от татар по берегам Оки, но и от Литвы, Ливонии и Швеции. Больше всего было рассеяно здесь боярских детей и дворян, вновь испомещенных и щедро одаренных царем, чтоб верно служили.
Именитый воевода, князь Василий Путятин, был назначен головою пограничников.
«Украинной» знати многое было не по нутру. Ведь здесь приобретался почет только «за усторожливую службу»: превыше всего ставилась сторожевая «справность», а родовое превосходство не пользовалось здесь установившимся почетом.
Земли, полученные дворянами за военную доблесть, тут почитались достойнее родовых земель.
И многие природные вельможи вздыхали, что по милости батюшки-царя на высокие должности поднимались люди военными и сторожевыми заслугами, а не родом.
Герасиму нарезали участок земли в двадцать пять четей.
На рубеже не опасались того, чтобы «не мешать знатных с поповыми мужичьими детьми, и холопами боярскими, и слугами монастырскими», однако, кто познатнее, все-таки норовил держаться в стороне от незнатных, неродовитых станичников, которых звали «севрюгами».
Староста того участка засеки, куда был посажен Герасим, сын боярский Еремей Еремеев, оказался человеком простым, из захудалых дворян. Со всеми умел ладить и ко всем у него находилось доброе слово. Раньше он тоже служил кем-то при царском дворе.
Посланный Иваном Васильевичем для осмотра «украинной» службы князь Енгалычев у многих за «худую службу» на засеках земельные оклады «убавливал», а в Еремеевской станице многим «прибавливал».
