Эдуард Зорин - Огненное порубежье
Всеволод кричал на бояр, обвинял их в измене, иных приказал посадить в поруб. Бояре роптали, Всеволод, простудившийся в пути, всю ночь дрожал и пил отвары целебных трав. Дружинники не тревожили князя.
Утром он явился в гридницу, велел привести бояр и сказал, что доверяет им в последний раз. Бояре улыбались и кланялись ему, но по лицам их, подернутым бледностью, Всеволод понял, что и они-то не очень верят Боярскому совету и боятся расплаты.
Прошло еще два дня. Прискакавший из Владимира гонец, бросив на дворе загнанную и подыхающую лошадь, сообщил, что Глеб с половцами подступил к самому городу, что он уже спалил Боголюбово и готовится брать Суздаль.
Всеволод поднял свое войско. Когда он уже двинулся к Коломне, его нагнали по пути Олег и Владимир Святославичи, а чуть попозже присоединился с малой дружиной Владимир Глебович из Переяславля Южного.
У Коломны Всеволода настиг второй гонец, который сообщил, что половцы, разорив деревни и погосты, забрали большой полон и что Глеб вместе с ними делит добычу. Микулица вывел на крепостные валы Владимира всех, кто может держать копье и меч, суздальцы отбивают приступ за приступом.
Не дойдя до Коломны, Всеволод повернул войско свое на восток. Решалась судьба всего задуманного и сделанного. И он спешил. Он не давал отдыха ни коням, ни людям. Обозы остались далеко позади — обозы подтянутся; впереди мерещилось кровавое зарево. Ночами Всеволод слышал крики и детский плач, перед глазами его проходили страшные видения: обуглившиеся срубы, черные стены церквей, изрубленные, корчащиеся в предсмертных муках люди.
На что способно предательство? Где границы человеческой алчности?.. А может быть, он, Всеволод, своей твердостью и неуступчивостью призвал на родную землю неслыханную беду?! Может быть, следовало уступить, уйти в Переяславль, отдать Владимир и Суздаль ожиревшим ростовским боярам? Может быть, они защитили бы родную землю от поганых?..
В те дни впервые дрогнуло у Всеволода сердце. Впервые подумал он тогда о правильности избранного пути. И это были страшные дни и ночи, ночи и дни, проведенные в тревоге и беспощадной бессоннице.
Но, когда, подойдя к Колокше и разглядев на противоположном ее берегу нестройное Глебово войско, покинутое половцами, он выехал вперед на коне и увидел нацеленные ему в грудь разрывчатые луки, сомнения смыло — и осталась только уверенность, утвердившаяся в нем с того утра на всю жизнь.
Глеб был разбит, сгнил в порубе, снова поднялись и расстроились храмы. Ожила торговля, расцвели ремесла, тучные хлеба взросли на некогда вытоптанных половецкими конниками полях.
Но корни раздора остались. Они набухали в политой кровью земле, буйно прорастали чертополохом.
Всеволод сидел над раскрытой «Александрией», подперев кулаком подбородок, глядел в тускнеющие окна, но глаза его не ловили ни нежно-розовых красок заката, ни причудливых теней, ложащихся на ковер, ни колеблеющегося, тонкого, как паутинка, огонька лампады перед ликом Христа. Глаза его были устремлены в прошлое, а мысли жили в будущем. Но уже не было в нем ни слабости, ни сомнения. Была цель. Были осторожность и изворотливость.
Он, словно лесной зверь, научился видеть опасность, чувствовать неуловимый запах надвигающейся беды.
И не со стороны Новгорода дул сейчас пахнущий дымком тревожный ветер. До Новгорода дойдет черед. Поставит он на колени и Боярский совет, и строптивое вече, даст своего посадника и князя.
Опаснее был Киев. Осторожный Святослав, мудрый, как старая сова, и хитрый, как лис, слал ему полюбовные грамоты, а сам сносился с Романом, чтобы отколоть Рязань, и опирался на Юрия, как на будущего сговорчивого владимирского князя.
Больнее всего ранила Всеволода измена Юрия. Но еще оставалась надежда: а если это навет? Если кому-то понадобилось устранить не только его, Всеволода, но и последнего из Юрьева корня? А Владимир отдать на кормление приходящим князьям?..
Темнело быстро. Чувствуя томление в сердце, Всеволод встал, приблизился к иконостасу, долго молча стоял, вглядываясь в отрешенное лицо Христа. Обращаясь молитвами к богу, он искал в них освобождение от сомнений, но освобождение не приходило. Не было той ясности в мыслях, которой он ожидал от молитвы, не было и облегчения. Молитва не обращала взора его к небесам, суетные тревоги и каждодневные заботы заполняли весь мозг, все существо князя.
По крутой лесенке он спустился из горенки в сени, где на возвышении смутно виднелся княжеский столец, а вдоль стен тянулись накрытые коврами лавки. Представил себе сидящих на лавках бояр, их скрытые бородами безучастные лица — поморщился и толкнул дверь. На всходе, опершись на копье, стоял молодой воин; при виде князя он выпрямился, отступил чуть в сторону — Всеволод сошел во двор.
Один, без дружинников и без меченоши, он проехал по улицам спящего города к соборной церкви, невдалеке от которой находился терем Микулицы.
Казалось, протопоп ждал его. Он не спал, был в верхней одежде — в накинутом на плечи полукафтанье, в мягких потертых сапогах. Зябко ежась, Микулица разглядывал князя.
Всеволод пододвинул к себе перекидную скамью, сел напротив — непривычно молчаливый, чужой.
Микулица вздохнул, ссохшимися губами прошелестел:
— Вижу, закручинился, князь.
— Тяжко, — выдохнул Всеволод. — Не спится, молитвами сердца не облегчу. Сомнения гложут душу.
— Сомнения питают разум, — тихо сказал Микулица. — Но вера сильнее стократ.
— Вера — во что?
Улыбка тронула губы протопопа, глаза его смотрели тепло и молодо, но немощный голос говорил не то, о чем думал Микулица. Не о боге думал протопоп и не о той вере, которая обращена к богу.
— В спасителя, — сказал он.
— К спасителю взывает и Святослав. И Глеб взывал к спасителю. А сколько клятв, скрепленных именем спасителя, было нарушено — и никто из хулителей Христа не сгорел в пещи огненной…
— На небесах всем воздастся по их делам.
— Зовешь и меня смириться, отче? — отстранился от него Всеволод.
— Смириться перед богом, но не перед людьми, — сказал Микулица. — Отбрось сомнения.
— Смута и предательство подтачивают веру…
— Смуту творят люди, а не бог. А люди грешны и смертны. Не иссушай в себе веры, князь, а дело твое правое, — тихо шелестел Микулица. — Не по цветам — по шипам лежит твой путь. Не криками радости, но хулой будут провожать тебя на этом пути. И не раз еще дрогнет твое сердце и наполнится печалью… Себе ли во славу творишь задуманное?
Всеволод молчал.
— Или отойдешь в сторону и предашь дело свое? И сыщешь себе в том спасение?..
— Доносят мне, — глядя в пол, произнес Всеволод, — доносят мне, будто и Юрий в сговоре со Святославом… Так ли это?
Микулица встал. Полукафтанье сползло с его плеч, огромная белая фигура возвысилась над Всеволодом; хрипящий, с присвистом, отчужденный голос сказал:
— Не верь, князь. Наветам не верь. Но ежели сказанное не ложь — отсеки. Не поддайся жалости. Отсеки и иди дальше. Другого пути у тебя нет.
Отшатнулся Всеволод, с отчаянием глядя на Микулицу.
— Что ты, отче? — испуганно проговорил он.
Микулица глухо застонал и, схватившись за сердце, опустился на лавку.
— Эй, люди! — кидаясь к нему, закричал Всеволод.
Вбежали служки, заполнили горницу, суетясь и толкая друг друга, приподняли протопопа, бережно повели в ложницу. Микулица опадал у них на руках, тряс головой и, оборачивая побелевшее, как у мертвеца, лицо к Всеволоду, шептал слышимое только ему одному:
— Отсеки… Отсеки… Отсеки…
Глава седьмая
1С утра по степи прошел теплый дождь, омыл травы, наполнил бурлящей водой бесчисленные ручейки. А потом на юге сквозь низко громоздящиеся тучи выглянуло солнце, изогнуло от края и до края земли многоцветную радугу, зажгло золотые искры на шелках увенчанных конскими хвостами шатров.
Много шатров раскинулось по степи, но выше всех шатер половецкого хана Кончака. Разбили его на холме, на самой зеленой вершине, на голубых ветрах, под белыми облаками и жарким солнцем. Полощет ветер золотистый шелк, стоят воины у входа с каменными неприступными лицами — молодые, широкоплечие и узкие в бедрах половцы, подпоясанные кожаными ремнями с подвешенными на боку длинными саблями.
В шатре — тишина и желтоватый полумрак, за шатром бурлит неспокойная кочевая жизнь: мычат коровы, ржут кони, кричат ребятишки и женщины, скрипят возы, грохочут барабаны. Горят по всей степи, насколько хватает глаз, бесчисленные костры, бурлит в котлах над кострами конское мясо, шипят бараньи туши, нанизанные на вертела. Степенно покачивая изогнутыми шеями, идут по степи верблюды, груженные огромными тюками с богатыми товарами — путь их далек. Много дней и ночей будут плыть они через степи, пока не выйдут к берегам синего моря. Там их уже ждут византийские корабли, и купцы, торгуясь и громко крича, скупят награбленный половцами товар, загрузят его в трюмы и развезут по всему свету, а верблюды, все той же дорогой, все так же неторопливо вернутся назад со слитками золота, с дорогими украшениями, которые Кончак подарит своим женам — за ласки, за улыбки, за красоту. А самое дорогое украшение он оставит для своей любимой жены — для черной, как смоль, белозубой и верткой, как ящерица, Болуки.
