Геннадий Комраков - Мост в бесконечность
Вице-директор успокаивающе произнес:
— Нет-нет, совсем не то, что вам подумалось…. В самом деле толковый. Завалящею товара, как говорят купцы, не всучим… Видите ли, назрела необходимость держать в Москве несколько питерских филеров. Но покамест об одном… Не мне вам сообщать за новость, наблюдаемые наши в силу различных причин расползаются по стране, словно тараканы. И у вас их немало, верно ведь? Думается, питерский филер, в лицо знающий многих, принесет пользу. Договорились?
Зубатов задумался. От этой «рыбы» за версту несло тухлятиной. Ясное дело: Семякину хочется внедрить в Московское отделение своего личного осведомителя. Но что поделаешь, не станешь же перечить департаменту. Тем более, предлог столь благовидный: опытный филер, знающий Петербургских революционистов. Как же от такого отказаться? И Сергей Васильевич, отстраняя руку начальника от своей пуговицы, уже повисшей на ниточке, ответил кратко:
— Договорились…
ГЛАВА 8
Потерявши место, Афанасьев не сокрушался. Понато, поступив к Филонову, обрадовался, думал — сам пропитается, без подачек. Но тут же и понял: коли глаза разболелись, ткачеством хлеба насущного не добыть. Так что, вникнуть, уволили кстати. Решился примерить одежку подпольщика: нерешел на нелегальное положение, поставив себя в зависимость от содержания Кашинского, как и уговаривались в Петербурге.
Неделю обитал в трущобах Хитрова рынка вместе с отпетыми босяками. Потом отыскал рабочую ночлежку на улице Татарской. Дешево: три копейки за ночь — за грязь и вонь, за полчища клопов. Ей-богу, в хитровском притоне опрятнее. И жить поудобнее, полиция не заглядывает. Но зато тамошние люмпены, пьяницы и дебоширы, с утра до вечера — где обманом, а где воровством — занятые лишь тем, чтоб жратвы и выпивки вдосталь, были совсем чужими. Их загульная, нечистая на руку нищета не имела ничего общего с рабочей бедностью, прозябающей в клоповниках Татарской улицы. И Федор ушел в эту вонь и грязь, потому что надеялся встретить здесь людей не совсем опустившихся, желающих понять, почему они так плохо живут, готовых слушать, что надобно сделать, чтобы облегчить свою жизнь. И не ошибся: в первые же дни нашел себе товарища…
Соседом по койке в ночлежке оказался вятский парень Филька Кобелев, худощавый и на вид какой-то расслабленный. Когда ложился в постель, складывая тонкие руки на груди, смахивал на покойника. Но чем заинтересовал Федора: пока не тушили в каморке огня — читал. Приносил старые журналы, выискивал статьи по естествознанию. И, между прочим, показал, что неимоверная худоба не помешала ему подкопить силенок. Напившись, сцепились дружки-ночлежники. Пока орали, размахивая кулаками, Филька не вмешивался, сидел под лампой с журналом. Но когда дошло до мордобоя, схватил одного из них, поднял и запихнул в угол на верхние нары. «Сиди смирно, — сказал писклявым голосом, — а то худо будет…»
— Силен, бродяга! — Афанасьев удивленно присвистнул. — Вот не подумал бы…
— Пустое. — Кобелев опять взялся за журнал. — Завтра самим совестно станет. Вино жрут, черти, никак не нажрутся.
— А сам-то отрицаешь хмельное?
Филька впервые с тех пор, как Афанасьев появился в ночлежке, посмотрел на него. Словно не ожидал от тихого соседа разумной человеческой речи.
— А что? Выпить предлагаешь?
— Ну зачем же… Вон — читаешь. Это, скажу тебе, лучшее занятне. Пользительное…
Кобелев покровительственно усмехнулся:
— Хочешь книжку?
— Куда мне, темно, — отказался Федор. — Глазами ослаб… Да и не шибко грамотный. По складам разбираю, а буковки мелкие.
Укладываясь на ночь, подумал: «Мне твои книжки, парень, дитячья забава. Поглядим, что о моих заноешь…»
Филька, по обыкновению скрестив тонкие руки на грузди, спал тихо, дыхания не слыхать. В душной полутьме — закуток освещала лампада перед образом Николая-угодника — Афанасьев поднялся вроде бы по нужде и подсунул под тощий тюфяк Кобелева «Речь Петра Алексеева», гектографированную брошюрку, переплетенную в обложку сказки о Бове-королевиче. Утром ушел пораньше, пока Филька не проснулся: пускай поломает голову, догадываясь, откуда взялась запрещенная книжка. Если испугается — выбросит, но, судя по характеру, сбережет…
Два вечера Филька Кобелев вникал в подслеповатые строчки, скрывая брошюрку между журнальными страницами. Афанасьев, незаметно наблюдая, одобрял вятича: конспирации не ученный, а ловко хоронится. Словно бы продолжая старый разговор, подкатился:
— Ты вот все, гляжу, журнальчики… А я слыхал, есть книжки, до которых нашему рабочему сословию никак не добраться, — прячут господа…
Филька покривил бледные губы:
— Где так и записано — «рабочее сословие»?
— А как же! — Федор пересел на кобелевскую койку, чтобы беседа получалась доверительнее. — Есть такое сословие. По-другому — рабочий класс. И книжки для нашего сословия имеются… Вот мне сказывали, ткач Нетруха Алексеев, когда судили его, прямо в морду господам ляпнул: подымется, дескать, жилистая рабочая рука, вдарит по капиталу и — крышка…
— Не жилистая, а мускулистая рука, — не вытерпев, поправил Филька. — Болтаешь, не зная…
— Откуда же знать? — Афанасьев невольно улыбнулся. Благо темно в каморке, не заметил Кобелев. — Ведь я только слыхал, что слова Петрухи Алексеева пропечатаны… Сам-то не читал…
— А хочется? — Филька лукаво подмигнул.
— Страсть… И глаз не пожалел бы на этакую книжицу. Пускай самыми мелконькими буковками — одолел бы…
— Где читать станешь, ежели дам? Тут негоже, надзиратель шныряет.
— Ха! Где прочесть — моя забота. Спрячусь…
— Ну, гляди! — Кобелев погрозил жестким кулаком. — Подведешь под монастырь — по саму маковку в землю вгоню!
На другой вечер, едва появившись в ночлежке, Филька кинулся к Афанасьеву:
— Прочитал?
Федор кивнул:
— Верно говорил, мускулистая рука. А я запамятовал, брякнул — жилистая. Хорошая книжка.
— Ладно, гони сюда! — нетерпеливо сказал Кобелев. Афанасьев постучал каблуком по дубовой укладке, прикрытой ряднинной попонкой:
— Теперь другим сгодится.
Филька аж задохнулся от столь, по его разумению, наглого посягательства, пронзительно запищал:
— Да ты… Да я тебе…
— Полегче, полегче. — Афанасьев открыто улыбнулся. — А то рассержусь, ничего больше не найдешь под тюфяком. Понял? Останешься опять со своими журнальчиками.
Филька Кобелев, соображая, бестолково хлопал глазами. Затем как-то обессиленно опустился на топчан. Афанасьев подсел к нему, обнял за костлявые плечи:
— Таких-то книжек у меня еще найдется. Парень ты, вндать, головастый, дружить будем.
И присох Филька, стал первым в Москве рабочим, которого Афанасьев взял на заметку для своего будущего кружка. А вскоре появились и другие люди…
Каждое утро Федор начинал с похода к Прохоровской мануфактуре на Пресню. Здесь издавна повелось: за полчаса до гудка на лужайке перед фабричными воротами собирались ткачи побалагурить, подурачиться, покурить, прежде чем прильнуть к станкам на долгий день. Но дурачился на лужайке не каждый, и балагурили тоже не все. Тут можно было услышать и серьезные разговоры: что творится на прочих фабриках, какие подлости еще придумали хозяева, чтоб ущемить рабочих. Афанасьев исподволь заводил знакомства с прохоровцами, присматриваясь, кто из них чего стоит. Народ здесь был повеселее, чем у Филонова: разбитные мужички и до умственных бесед охочие. Особенно приглянулась Федору дружная троица — братья Анциферовы. Потолковал с ними разок, другой, увязался за братьями в трактир на Малую Пресню и понял: подарок судьба уготовила. Все трое грамотные, ткачи нервоклассные, в поклонах богу не ломаются, любую мысль ловят — рта не успевал открыть. Больше всех Афанасьеву полюбился Степан, средний из братьев. Стрижен под скобку, взгляд тяжелый, лицо широкоскулое; в переносье, если голову задерет, свободно держится стакан с водкой. Словом, обличья лихого. А говорить начнет — заслушаешься. Развитой мужик, признанный коновод. Уж этот, думалось Афанасьеву, наверняка пойдет в революцию. И братьев поведет…
Позвал их на Ваганьковское кладбище почитать прокламацию; намекнул — в трактире и вообще на людях такое опасно. Согласились, пришли. Как раз день поминовения родителей, выбрали заброшенную могилку, расстелили платок: яйца вкрутую, лук, водочка, как полагается. Прокламацию дал Кашинский, не ахти важная, неизвестно кем и по какому поводу составлена, но кое-что полезное в ней содержалось — одно место нравилось Федору, о борьбе за права человека. Слушали братья старательно, вопросы задавали, поддакивали, если слова из листовки сходились с их мыслями. Но вот добрались до этого самого места — и заколдобило.
— «Когда рабочие сидят смирно, — читал Афанасьев, — не устраивают стачки, не жалуются, не требуют, тогда они вовсе не чувствуют того, что им запрещено все єто. Но когда начинают вести борьбу, тогда они очень скоро почувствуют неудобства этих запрещений и необходимость политических свобод…»
