Валентин Гнатюк - Святослав. Хазария
Журавин, которому Олеша поведал свою задумку, вначале остерегался: а вдруг кто из посольства узнает, но потом согласился.
Они ускользнули незамеченными, когда все уже легли отдыхать после очередной поездки по граду и сытной вечери. Дорогу выспросили у стражника посольского двора, который знал Царьград не хуже, чем Олеша с Журавином Киев. За определённую плату он согласился вечером провести юных киян, куда они пожелают. С полчаса они шли по улицам, постепенно спускаясь к водной глади морского залива. Наконец провожатый остановился и с двусмысленной ухмылкой ткнул в двухэтажное серое здание с плоской крышей.
– Входите, садитесь за свободный стол, еду и питьё можете заказать на любом языке, хоть славянском, хоть хазарском, хоть греческом. – Он повернулся, чтобы уйти.
– Погоди, – остановил его Журавин, – а как нам сказать… ну, зачем мы пришли?…
– Говорить ничего не надобно, по другим делам в «Дом Радости» не заходят, – ответил, ухмыльнувшись, стражник.
В зале с полом из мраморных плиток, уставленном столами и стульями, было прохладно. Они выбрали место в углу у сводчатого окна, огляделись вокруг. В помещении было ещё с десяток посетителей, которые пили, ели и балагурили, некоторые при этом оглаживали и похлопывали по округлым задницам смеющихся и визжащих полураздетых девиц. Русам это всё было в диковинку, они сидели, настороженно поглядывая вокруг. Вот одна из смеющихся дев встала и повлекла за собой пышнотелого лысоватого грека. Они поднялись по ведущей на второй ярус лестнице и, пройдя по галерее, скрылись за одной из многочисленных дверей. Молчаливый темнокожий юноша поставил перед гостями кувшин с греческим вином, мясо и овощи.
– Гляди! – вдруг толкнул сотоварища Олеша, указывая вверх на галерею.
Там появилась стройная девица с закрытой, как у арабов, нижней частью лица. Были видны только её подведённые для пущей выразительности глаза. При каждом мягком кошачьем шаге обтянутые тонкими паволоками чресла плавно колебались из стороны в сторону, а грудь была охвачена такой полупрозрачной тканью, что были видны сосцы. Она прошла и исчезла. А вскоре появилась вновь, в сопровождении ещё одной девицы, одетой так же. Грациозно пройдя по галерее, они стали спускаться по лестнице. Непонятное волнение охватило обоих киян, и чем ближе подходили девицы, тем оно становилось сильнее. Их мягкие шаги и плавные движения округлых бёдер, стройные женские тела, обтянутые тонкими паволоками, глаза, у одной голубые, как море, у другой карие, то широко расширялись, обжигая юных воинов, то томно прикрывались длинными ресницами. Какая-то неведомая сила исходила от дев, источалась вокруг, заставляя тех, кто находился за другими столами, неотрывно следить за ними горящими очами. Один из сидящих за столом в середине зала вскочил и нетвёрдой от выпитого вина поступью попытался преградить девам дорогу, но два коренастых молодца в тёмных одеждах тут же сгребли подвыпившего и быстро вернули на место. Девы меж тем беспрепятственно спустились вниз и обошли все той же кошачьей походкой стол русов раз и другой, обдав их неведомыми ароматами. Юных киян ещё более взволновали источаемые девами запахи, вид их горячих тел, облачённых полупрозрачными паволоками, а от огня, который вдруг заполыхал внутри, им вовсе перехватило дух, кровь ударила в виски, и бешено заколотились сердца. Дева с карими очами заговорила с ними на певучем греческом языке. Заворожённые молодцы только растерянно переглянулись. Девы рассмеялись звонко и весело, одна из них подошла к Олеше, полоснув синими очами и слегка коснувшись бедром его плеча. Юный витязь почувствовал, что огонь изнутри вмиг выплеснулся на его чело, которое заполыхало стыдом и смущением, свойственным девственникам. Дева ещё шибче рассмеялась серебряным смехом и, взяв его за руку, повела по лестнице. Ноги, будто чужие, не гнулись, сердце гулко билось в широкой груди, а перед очами мелькали разноцветные круги. Звякнула кованая щеколда за спиной, дева прижалась к нему пышными персями, а когда он, почти ничего не видя и не понимая, попытался обнять её гибкий стан, она всё с тем же игривым смехом ловко выскользнула из объятий. А затем, увлекши его на ложе, стала гладить нежнейшими пальцами его чело, очи, уста, крепкую шею и, ловко юркнув в ворот рубахи, прошлась по крепким плечам и могучей груди. Она что-то горячо шептала на своём языке, и хоть юный русич не понимал почти ничего, голос и жаркое дыхание действовали на него волшебно. Он несколько раз порывался сжать её в своих богатырских объятиях, но всякий раз она властно останавливала его, грациозно выскользнув и прикладывая палец к устам, как бы требуя осторожности и неторопливости. Она медленно принялась разоблачать Олешу, лаская и покрывая поцелуями, приглашая его руки и губы делать то же самое с её телом, и если богатырь торопился, то она придерживала его, показывая, как медленно и плавно он должен это делать, продвигаясь от кончиков пальцев на прекрасных ногах все выше и выше, к трепетному лону. Он забыл обо всём, чувствуя, что является послушным учеником, даже не учеником, но комком глины в руках опытного гончара или раскалённым куском железа под молотом мастера-кузнеца. Она распаляла его и вдруг останавливала, когда он готов был уже идти до конца, она была так доступна и так недосягаема, она лепила и ковала его, и он чувствовал это и не мог, да и не хотел противиться. Она струилась по нему змеёй и растекалась, подобно воде, она была упругой и сильной, беззащитной и податливой, и так много раз, пока оба они не слились в едином утолении друг другом, исторгая нечеловеческие крики и стоны, будто неведомые раненые звери. Потом лежали без сил и желаний, пустые, как лишённые даже капли влаги сосуды посреди знойной степи. Неизвестно, сколько длилась истома, потом пили вино и подрагивающими от недавнего напряжения руками тянулись к лежащим на столе фруктам. Незнакомка что-то говорила Олеше, и он, больше по жестам и внутреннему чутью, догадывался, что она благодарит его. Потом они, кажется, заснули ненадолго, а когда пробудились, всё началось сначала. И снова лежали в полном изнеможении, даже потянуться за вином, казалось, не было сил. Олеша чувствовал, как дрожащие пальцы красавицы перебирают его пальцы на левой руке. Потом он в очередной раз погрузился в сон, на сей раз глубокий, до полного беспамятства, словно ухнул в бездонный колодец. Когда с трудом открыл глаза на рассвете, рядом на ложе никого не было, подле валялось только его одеяние. Впрямь ли он был вчера с незнакомой красавицей или это только пригрезилось? В полумраке он даже как следует не разглядел её. А вдруг это была воровка? Превозмогая слабость, Олеша потянулся к своей одежде, ведь он слышал, как после такой ночи купцы зачастую оставались без единого пенязя, но пояс и кошель были на месте. Держа кошель правой рукой, он запустил шуйцу внутрь, чтобы проверить, все ли деньги целы, как вдруг обнаружил на безымянном пальце своей левой руки чудный золотой перстень тончайшей работы с печаткой, изображающей гривастого льва.
Когда на ватных от истомы ногах он вышел на улицу, то увидел озабоченного Журавина.
– Что, друг, не весел, аль девка не понравилась? – басовито захохотал Олеша.
– Девка-то понравилась, да денег только половина осталась от того, что вчера с собой взял, – пересчитывая пенязи в кошеле, отвечал Журавин.
– Ха, значит, ты ей не шибко понравился, – победно хохотнул Олеша, – а у меня и деньги целы, и вот ещё что есть! – Он протянул другу левую руку, показывая дивное кольцо.
– Ого! – только и смог выдохнуть Журавин. – Не простая, видать, девка на тебя глаз положила, перстень-то дорогой, я такой тонкой работы и не видывал…
– То-то же! – гордо изрёк Олеша, покровительственно похлопав обескураженного друга по плечу.
Сколько времени прошло с того первого победного сражения с женской красотой, скольких девок он охмурил и испортил, пользуясь бесценной наукой голубоглазой красавицы византийки, Олеша не считал.
И тем обиднее была для него несговорчивость своенравной дочери простого кузнеца Овсены, тем сильнее возгоралось в нём стремление получить то, чего давно и страстно желал. Его самолюбие, уязвлённое насмешками братьев-дружинников после того случая с глупым судом, когда всем стало известно, как он получил от Овсены добрую «припарку», до сих пор отзывалось внутри саднящей болью. С того самого часа затаил он в душе мысль сломить непокорный нрав вдовьей дочки. После похода на хазар это чувство стало ещё острее, ибо он приобрёл большой опыт в умении покорять и силой захватывать чужое. Теперь в нём взыграла ещё и гордость воина, – что стоит сделать послушной и ручной простую подолянку после того, как у его ног корчились с мольбами о прощении грозные хазарские воины и прекрасные пленницы? Только надо действовать с умом и не спеша.
«Что скис, будто квашня? – рассерженно одёрнул себя Олеша. – Нынче праздник Великих Овсеней, будут гулянья, Овсена непременно придёт с подружками, вот и действуй, а то рассупонился, будто кляча у нерадивого огнищанина!»
