Маргарита Разенкова - Девочка по имени Зверёк
– Может быть, ты когда-нибудь сможешь прийти еще? – мучительно краснея, спросила Юлия.
– Если Юнона будет расположена к нам, – пошутил Марк.
– Я буду еще молиться и схожу с жертвой в ее храм!
– Тогда я – в здешнюю таверну. Чтобы тебе вновь пришлось чистить мою тогу.
– И согревать тебя… – прошептала Юлия, – Марк, я нисколько не…
– Прощай и – спасибо, – прервал он ее и вышел.
Настроение было на удивление хорошим. Давно Марк не испытывал в душе такого радостного подъема и бурляще-свежих чувств. Он зашагал по залитой утренним солнцем улочке, теперь уже не казавшейся ему столь убогой, как ночью. Даже эти невзрачные тесные домишки, кособоко ютившиеся справа и слева, не удручали своим видом. А попадавшиеся навстречу люди сплошь казались прекрасными.
Прогромыхала тележка – это тащил на рынок свой немудреный товар зеленщик. Он шел, не сутулясь, крепко ухватившись за ручки своей тележки, а проходя мимо, сделал полшага в сторону, чтобы не задеть Марка, да вдобавок подмигнул по-дружески. Марк, приостановившись, с удовольствием проводил его взглядом. Потом вздохнул полной грудью – утро было бодрящим и пахло свежей петрушкой и теплым хлебом. На мгновение Марк даже закрыл глаза и улыбнулся: «Положительно, сегодня должно произойти что-то отрадное!» И яркое синее небо, и эти живительные утренние запахи, и радующие своим видом прохожие – все вызывало приятные эмоции и обещало впереди удачу.
Он оглянулся на дом Юлии, на ее окно. Оно было все еще закрыто ставнями. Она не захотела смотреть ему вслед? Что ж, и хорошо. Но прежде чем свернуть за угол, он все-таки помахал напоследок рукой в сторону ее окна.
* * *«Знакомство с этой женщиной ничего для меня не значило, и я быстро выкинул ее из головы. Готовился я в этот день к совершенно иной встрече. Встрече, о которой давно мечтал, – с Публием Сципионом. Нет нужды объяснять тебе мою восторженность и преклонение перед этим человеком!
Я доверил тебе все свое отчаяние из-за невозможности получить добросердечные наставления и уроки от собственного усыновителя – думаю, теперь более чем понятно мое упование на того, с кем советуется, можно сказать, весь Рим, на Публия Сципиона. Ты полагаешь, что я был чересчур самонадеян? Да, Сципион не наставник мне, не учитель – и никогда бы не стал им: слишком разные у нас с ним путь и судьба. Так что я соглашусь с тобой – я был самонадеян. Кроме того, смело добавлю, что, несомненно, был еще и глуп: лишь по пути на званый обед («Вот удача, что не позже!» – слышу я голос Валерия) я понял, чего, собственно, хочу от Сципиона, какого именно совета ожидаю. Но боги ли были щедры ко мне в тот день или звезды расположились на небосводе благоприятно, но мои надежды на беседу с великим цензором Рима невероятным образом оправдались. Хотя я до самого последнего мгновения боялся, что вмешается злой рок и все сорвется…»
* * *– Ты идешь на обед к Гнею Домицию? – похоже, Луций был чем-то задет.
– Я приглашен. Вместе с Валерием.
– Кто ожидается из гостей?
Словно из опасения сглазить мероприятие и вспугнуть богов удачи, Марк для начала перечислил имена тех, к кому питал мало интереса, и лишь в конце назвал Публия Сципиона, его друга Га я Лелия, а также поэта Люцилия.
– Угу, – буркнул Луций, – в молодые годы в своем кругу они звались Сципион-насмешник и Лелий-мудрец. Хорошо. Ступай.
Как только приемный отец вышел из комнаты, Марк с облегчением выдохнул: он не просто хотел – жаждал увидеть близко и, если только это будет возможно, говорить с великим победителем Карфагена! Вполне вероятно, что сам Публий Сципион не захочет говорить с Марком. Понятно. Тогда Марк просто послушает беседу своих кумиров!
И не хватало еще, чтобы Луций запретил ему пойти к Гнею Домицию! А что? С Луция станется! Его решения порой были (по крайней мере, для Марка) необъяснимы и чаще всего – непредсказуемы. К примеру, однажды он без каких бы то ни было объяснений не пустил Марка к Гаю, когда у того гостили родственники из провинции, хотя самому Га ю явно благоволил. Зато не только позволил, но и самолично снабдил всем необходимым в дорогу, когда Марк, после болезни, захотел побывать в приморском поместье Гая, в Кайете…
* * *«Та поездка к морю не просто поставила меня на ноги, а надолго настроила на положительный лад. В Риме, в столичной суете, что-то будто давило на меня, угнетало. Душевного подъема, душевных сил порой не хватало чуть ли не до физического ощущения удушья! Я не мог писать, не мог читать, замыкался, становился нелюдим и невыносимо скучен в общении. Не выручало даже хорошее вино. Про такие мои состояния Валерий говаривал: „Наш Марк опять блуждает в лабиринте своего Минотавра – уныния!“ Я благодарен тебе, Гай, за то предложение погостить в Кайете…»
* * *Предложение Га я отдохнуть в его приморском поместье пришлось как нельзя более кстати! Для компании они, естественно, прихватили и Валерия. И по пути в Кайету были устроены настоящие скачки – следуя зажигательным призывам Марка и под его азартным руководством. Вся троица вдоволь нарезвилась, и дорога к морю получилась нескучной.
В поместье Га й нашел уйму всяких неотложных хозяйственных дел, и Марк с Валерием были «выпущены на волю» – по выражению самого Гая. С утра, наскоро позавтракав, приятели убегали на берег моря, где слугами была расчищена маленькая лагуна, или гуляли до самого заката, частенько даже не возвращаясь к обеду.
Беспредельная синева моря, клекот перекликающихся с эхом чаек, шорох набегающих на береговые камни волн, а главное, неспешные беседы с другом – Марку все было в радость! И эта радость втекала прямо в душу, вплавлялась в самую кровь одухотворяющим животворным бальзамом…
Однажды на закате Валерий попросил Марка уточнить пару положений пифагорейской доктрины. Марк пересказал так, как его учил Луций: по орфической и пифагорейской доктринам, пришедшим в Рим, возможно, из Индии, душа «нисходит» из мистического блаженного состояния, воплощаясь в земную жизнь. Из этой мысли следует, что жизнь – наказание, испытание, очищающее «горнило», после которого душа может вернуться к богам, если выполнит задание и пройдет испытание успешно. Чем лучше и чище был человек в земной жизни, тем скорее он вернется в обитель блаженства.
– Как же надо жить?
– По орфикам и пифагорейцам, а вслед за ними – по мнению наших приятелей-стоиков, надо отказаться от всего, что связывает тебя с областью чувств, земных забот, телесных влечений, а интересоваться лишь духовным, чистым, в чем, конечно, и состоит истина. А чем больше ты привязан к земному, тем больше и дольше душа будет странствовать в этой юдоли порока, боли и смерти – земной жизни. Да не в одной, а попадет в колесо воплощений, пока сам бог (пока не знаю, что они под этим подразумевают) не освободит тебя от этих странствий!
Выслушав и помолчав немного, Валерий заметил:
– Все-таки он очень умен! Я имею ввиду – Луций.
– Согласен! – поддержал его Марк. – Это человек энциклопедических знаний!
– Ты мог бы чаще беседовать с ним.
– Мог бы, – и здесь согласился Марк. – Я хотел и пробовал не единожды. Хорошо бы и тебе попробовать!
– В чем загвоздка?
– Его раздражает, и он не скрывает этого, если ты пренебрегаешь беседами с ним как с учителем. Но так же он раздражается и выходит из себя во время любой такой беседы! Это происходит непредсказуемо, но неотвратимо регулярно! Проповедовать стоическую выдержку, требовать ее от меня, а притом по ничтожному поводу взрываться, как бешеный огурец, только тронь! Я перепробовал тысячи способов поведения – все тщетно! Теперь знаю точно: его недовольство и даже гнев – неотъемлемая, органическая часть его самого! Невозможно получить одно – наставления и советы – без другого – щелчков и выволочек! Как невозможно получить мед без пчел.
– Очень образно!
– Да-да… Вот тебе еще образ: в каждой беседе с ним мне приходится лавировать, как кораблю в шторм среди острых скал. И нет-нет, да я ударяюсь о невидимые подводные камни нашей беседы, и мой корабль дает течь. Остается немедленно ретироваться и залечивать раны! А если я окажусь в какой-то беседе хорош как собеседник, так он разражается бранью в адрес невежественной римской толпы, или тупоумных сенаторов (о, я лишь повторяю его слова!), или дурных законов, или испорченных нравов – все равно плохо и равно отвратительно для него, Луция. Тут они прекрасно поют на пару с Квинтом Метеллом. Горе или благо Риму, что Луций никогда не добивался цензорства? Ни в сенате, ни в народном собрании не осталось бы ни единого человека: все, буквально все оказались бы негодными или недостойными. Он, возможно, стал бы великим оратором, но у него неблагозвучный голос, квириты этого не примут, а Луций полагает ниже своего достоинства что-то менять в себе, считаясь с мнением людей.
