Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
— Своими словами, стражник, ты нарисовал красивую картину. Она напомнила мне о том, о чем я, отдыхая после битв в своем шатре, почти совсем забыл. Пусть этот перстень всегда напоминает тебе, какую радостную весть ты принес своему хану.
На другое утро Чингисхан принял своих храбрейших военачальников, выслушал их доклады об одержанных победах и узнал от них, что эта девушка — дочь одного из вождей меркитов, которую он прислал верховному владыке монголов в знак глубочайшего к нему почтения.
— И где же владения этого вождя, который из страха передо мной посылает мне свою дочь?
— На краю северной степи, — ответил Мухули, один из близких сподвижников хана. — Он сидит там в лесу, вздрагивая при каждом взмахе орлиных крыльев, стучит зубами от страха, когда порыв ветра сотрясает его юрту, и днем и ночью молит богов о том, чтобы его дочь тебе понравилась.
— Я слышал, она красавица, Мухули?
— Да, красавица, Темучин. Да мы уж обезглавили бы этого меркитского вождя, если бы он только осмелился прислать тебе свою дочь, у которой было бы песье лицо.
Я вдруг вспомнил о Золотом Цветке, а может быть, меня охватило беспокойство за супругу Темучина Борту, потому что я спросил вполголоса:
— А если она слишком красива, дорогой друг?
Хан с удивлением посмотрел мне в глаза, пытаясь прочесть в них смысл моих слов. Он долго не отводил от меня взгляда, а военачальники хранили молчание, хотя некоторые из них, наверное, подумали о том же, что и я.
— Вот и взглянем, так ли она красива, — негромко проговорил Темучин и пригласил меня и нескольких лучших своих друзей последовать за ним.
Мы неторопливо спускались с холма.
Меня сразу поразила красота мягких леопардовых шкур, я долго поглаживал их рукой, дивясь тому, сколь искусно они подобраны и какой прочной оказалась кибитка из них. До чего это все-таки красивое сочетание: черные пятна на желтом фоне. Как эти шкуры блестят и лоснятся на солнце!
Служанка, скромно опустив очи долу, приподняла зеленый полог кибитки. И вот она лежит, эта прекрасная меркитка, сестра моего Золотого Цветка по племени. Вжимаясь в красные и синие шелковые подушки, она встретила хана смущенной улыбкой. Улыбка показалась мне даже пугливой, но как только Темучин опустился на колени у ее ложа и шепотом спросил, как ее зовут, девушка вся зарделась от радости.
— Хулан, мой повелитель!
— Хулан!
Он поцеловал кончики ее пальцев и погладил ее тонкие руки с такой же нежностью, как только что я — шкуру леопарда.
— Хулан, — с нежностью, едва слышно произнес он. И еще раз повторил: — Хулан!
Руки девушки обвили его шею, как змеи. А его длинные широкие пальцы скользили по легкому белому бархату ее тесно облегающего платья. Она закрыла глаза: может быть, чтобы не видеть нас, стоявших за его спиной. По закону мы могли уйти не раньше, чем на то будет воля хана.
Нойоны смущенно уставились на пестрый ковер под ногами или золотисто-черный потолок кибитки, под которым вздыхала любовь.
Хан совсем забыл о нас.
Когда он снимал с малышки Хулан потрескивавшее платье и обнажилась ее матово-смуглая грудь, Мухули проговорил с досадой:
— Отпусти нас и дождись ночи, Темучин. Ты нарушаешь закон и наши обычаи.
Однако наш владыка словно и не слышал его.
Солнечные лучи косо падали на влюбленных, похищая у нас на глазах их достоинство и красоту.
Мухули снова взмолился:
— Мой хан, ты причиняешь нам обиду. Наши предки покраснели бы при виде этого и бросили бы нам упрек, что мы уподобляемся животным.
Это было сказано неожиданно твердо и жестко, и на какое-то мгновение мне показалось даже, что хан вот-вот воскликнет: «Сбросьте его с холма — долой с моих глаз!»
Но Темучин не произносил ни звука, и молчание это было вызвано восторгом: он с такой силой сжимал в объятиях Хулан, словно исполнился решимости не ослаблять их на веки вечные. И хотя такое его поведение казалось мне непристойным, я сосредоточился на том, как объяснить, почему любовь так сразу разожгла и одурманила его? У него есть Борта, которую он уважает и никому не позволит обидеть. Но она была предназначена ему в невесты еще в девятилетием возрасте. Любил ли он ее когда-нибудь? Я этого не знал. Может быть, он и сам не знал этого и лишь сейчас, когда малышка Хулан лежала в его объятиях, ощутил, каким беспредельным бывает счастье.
Когда мы вместе с ним вышли из леопардовой кибитки, Темучин молчал. Мы молча поднялись на вершину холма. Солнце было у нас за спиной. И в то время как его лицо порозовело от радостного возбуждения, наши щеки багровели от стыда и унижения.
Перед юртой хана нойоны поклонились ему и удалились, так и не произнеся ни слова. Мы с ним не смотрели друг на друга и не перебросились ни словом — мысленно он все еще был с Хулан, и глаза его горели восторгом только что прожитых часов.
Я обрадовался, когда наше молчание было прервано появлением гонца, который доложил, что в долине вот-вот появится Бохурчи с пленными татарами, на которых он наткнулся где-то в степи.
— Они остались без вождей. А Джамуха, к которому они примкнули несколько дней назад, бросил их, как собак. Они сдались в плен Бохурчи без сопротивления и желают служить тебе, хан. Мой нойон Бохурчи спрашивает: как с ними поступить?
— Татары? Смерьте их по оси высокого колеса повозки. Кто окажется ростом выше — убейте. А остальных рассейте среди моего народа. Пусть сторожат коз и овец, как наши юртовые собаки!
Гонец поспешил удалиться.
— Верни его, Кара-Чоно!
Когда я выбежал из шатра и окликнул гонца, я сказал себе: как хорошо, что он одумался. Ибо закон степи гласит: врага, сдавшегося в плен без боя и готового тебе подчиниться, не убивают! Если бы хан нарушил этот закон, это был бы первый такой случай во всей его жизни.
Гонец снова предстал перед нами. Я улыбнулся ему, словно желая сказать: на сей раз ты унесешь более добрую весть!
— Юноша, я изменяю собственный приказ, — ровным голосом проговорил хан. — Передай моему доблестному Бохурчи, что боги подарили мне сегодня самый счастливый день в моей жизни. И я не желаю запятнать его злой татарской кровью. Мерить по оси колеса будут завтра!
Стоило гонцу вновь выбежать из юрты, как я поспешил сказать:
— Меч за меч, стрела за стрелу, нож за нож — таков закон степи, Темучин. Почему же ты поднимаешь меч против тех, кто свой отбросил? Почему хочешь убить тех, кто готов жить для тебя и сражаться за тебя?
— Это татары, Кара-Чоно. Разве не они убили моего отца?
— Их отцы, Темучин.
— Татары! — вскричал хан. — Неужели не довольно того, что при упоминании их имени у меня на глаза наворачиваются слезы?
Я хотел сказать: «Нет, этого не довольно», но не осмелился и вслух проговорил только:
— Разве мы ненавидим волка только за его имя или боимся шакала, потому что имя его шакал, Темучин?
Я протянул ему узкогорлый кувшин с кумысом. Он отпил. Потом опустил руку в большую серебряную чашу с кусками вареного мяса, нащупал подходящий и бросил прямо себе в рот. С удовольствием проглотив его, огладил тыльной стороной руки бороду и сказал:
— Сколь ни глубокомысленно твое сравнение, Кара-Чоно, мое сердце ему не откроется.
Набросив на плечи шерстяную накидку, он направился к выходу из юрты.
Я спросил, дожидаться ли мне его возвращения или лечь поспать.
— Ночью, мой друг, — ответил Темучин, — над всеми нами, даже над ханами и князьями, властвуют женщины. Как же мне ответить тебе, Кара-Чоно, чтобы не соврать?
Выйдя наружу, он попал в объятия серебряных рук луны, которые повлекли его вниз по холму. Перед кибиткой Хулан потрескивал костер, бросавший отсветы на черно-желтые шкуры, похожие отсюда на выгнутую спину мертвого леопарда, лежащего в траве, мертвого или спящего — только леопарда без головы и ног.
Я присел на корточки перед входом в юрту.
У тишины есть глаза и уши. Телохранители стояли на траве, словно обратившись в камень, юрты напоминали перевернутые чаши для питья. По белесому небу ползли облака, облака-скакуны, вдруг в неверном прыжке перепрыгивавшие через луну, и облака-воины, пролетавшие мимо луны с поднятыми мечами. Над Долиной Антилоп бесшумно парила ночная птица: я не спускал с нее глаз и вместе с ней перелетал над кострами и кустарником, над озером и кибитками. И над крышей, той, из леопардовых шкур, тоже. Я раскраснелся от огня костра и от жара слов. Улетая из долины, птица взяла с собой меня, а заодно и мои мысли — крылья несли ее к Керулену над степью и лесами, пока она не достигла той каменистой высотки, с которой отец всегда видел меня возвращающимся домой.
И вот я стою перед ним в том самом синем одеянии, что я надел в день его смерти. Он обрадовался моему приходу, но опустил голову, когда услышал, зачем я здесь. Что ему было сказать? Он все сказал при жизни. И еще той ночью, прежде чем за ним пришли боги. Итак, мы молчали. Он и вообще-то был неразговорчив… Хотя мы ничего друг другу не сказали, эта ночь длилась дольше, чем десять других ночей.
