Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого
А Богдатьева и тем более не удержишь, вскочил и, добавляя к скандалу:
— В революцию законы создаёт улица! Настоящий творец права — улица!
— Ка-ак? — отбросил обе руки над собою Ленин, изображая ужаснейшее изумление судьи Чистосердова: — Как это может быть? Если улица диктовала бы волю, то... вожди революции были бы в ужасном положении.
— Так оно и есть, — осклабился Богдатьев, быть может вспоминая листовку ПК 21 апреля. — В революционном правотворчестве участвует весь народ. Революционное движение начинается всегда на улице, и так развивается процесс творчества нового права.
— Верно!! — утвердил Ленин победно. — В таком случае я предлагаю вам покончить миром.
— В таких случаях и поступают по совести, — любезно согласился Богдатьев. — Или дают приличный срок для выезда, или оставляют жить. В Петрограде нет свободных помещений. Если земгорсоюз реквизирует помещения с разрешения властей — почему этого не может сделать клуб солдат? Исполнительный Комитет не посылал нам бумаги о выселении, потому что таким большим организациям — куда же деться? Оставьте дом у нынешних квартирантов до конца войны.
Ленин смягчил:
— Или не меньше как на два месяца.
А уж за два месяца революция шагнёт гигантски.
169
К трём часам дня, покинув всё неотложное, поехал Шингарёв на Кронверкский в Народный дом: торжественно открывался съезд Советов крестьянских депутатов всей России, и кому же, как не министру земледелия, могло Временное правительство поручить приветствие?
Хотя, уже преданный ими, какой же он был ещё министр земледелия? После вчерашнего ныла в нём глухая тёмная пустота. А спешить работать — надо.
Присоединили его к президиуму из одних социалистов — и отсюда оглядев двухтысячный зал, партер, ложи, два верхних яруса, Шингарёв удивился: а где же крестьяне? Редкими малыми кучками видел он их зипуны или деревенские пиджаки — а то всё солдатские шинели, да обычная городская публика. (Городские сидели без шапок, а солдаты и мужики в шапках.) Спросил у соседа: где же крестьяне? А, мол, есть делегаты не крестьяне, но по доверенности от крестьян: вопросы, ведь будут не специфически аграрные, а общеполитические; выбирали, насколько позволяло время. Съезд продлится две-три недели, ещё будут подбывать.
И — пропало настроение Шингарёва, что он тут сейчас с крестьянами поговорит лицом к лицу. Уж скорей бы давали ему слово, отговорить приветствие да уехать.
Но куда там! Чем меньшая толика крестьян необъятной России тут собралась — тем больше раздували помпу.
Стенографистки, внизу от трибуны, приготовились строчить.
Вышел открывать съезд какой-то неизвестный эсер Маслов, — одет не празднично, без белой рубашки и галстука. Очень свободный в движениях, и голос звонкий:
— Граждане! В истории России и русского крестьянства мы в первый раз в вашем лице имеем центральный орган всего российского крестьянства, избранный так свободно и представленный так полно. Историческое наследство, которое мы получили, огромно и тяжко. Это — забитость и убитость прав трудовых широких масс. Это — неразвитость гражданского правосознания их. И — механичность российских общественных связей, которые держали нас просто как картошку в мешке, ссыпкой в одну кучу. А теперь революция уничтожила прежние государственные скрепы, а новые ещё не создались, и мы переживаем некоторые болезненные явления. Перед глазами наблюдателя...
Не слишком ясно для крестьян. И — какого ещё наблюдателя?..
— ... чеканно выступает развернувшаяся пружина, которая в течение сотен лет была насильственно согнута. Но это чувство своих прав действует слишком сильно, и я с грустью констатирую, не осудите за нотки печали...
Ну-у-у-у...
— Мы находимся на празднике, но действительность, которая нас окружает, часто вызывает больше жути. Я лишь предупреждаю словами поэта:
Зажигается день, но задёрнут восток
Тяжкой, грозной, давящею тучей.
И на эту тучу, товарищи, я считаю нужным обратить ваше внимание. Нормально ли, что когда в стране большие запасы хлеба, мы не даём его в армию и в города, и некоторые районы близки к катастрофе?.. Съезд должен поставить своей задачей кристаллизацию народных сил. Заставить крестьянство помнить не только о его правах, но и об обязанностях перед родиной. Иметь в виду интересы светлого будущего! Объявляю Совет Крестьянских Депутатов Великой Русской Земли — открытым! Желаю вам успешной работы на пользу страстотерпца русской земли. Организационное бюро предлагает избрать почётным председателем съезда — Бабушку Русской Революции!!! — тут голос он поднял до пронзительности.
Об этой Бабушке за минувшие недель шесть какую газету ни разверни — везде прочтёшь, повсюду она ездила и держала речи, а ей же под 80 лет. Говорят, она в начале 70-х годов, уже не первой молодости, покинув мужа, а ребёнка отдав жене брата, отправилась пропагандировать среди крестьян. Не запомнил Шингарёв её специальных заслуг, но полвека жизнь её была — поселение, побег, эмиграция, нелегальное положение, каторга, амнистия, сбор денег в Америке на революцию, опять агитация, — и вот теперь с большим почётом эсеры везде возили её и показывали. Когда-то она звала на террор, теперь по пути через Сибирь говорила, что радостней всего видеть отсутствие всякой власти, а приехав — звала народ забыть прежние распри и ничего нет выше любви.
И вот её сейчас внесли на руках в кресле на сцену — полную крупную седую старуху, с круглым добрым лицом, она улыбалась и помахивала залу рукой. Все поднялись, хлопали, а крестьянские и солдатские депутаты тем более, сдирая шапки с голов, поняв, что это если не новая царица, то святая.
Поставили кресло — Бабушка несмущённо встала, прошла с развалочкой сразу к трибуне, уверенно её заняла и привычно заговорила, совсем не слабым голосом, отличная дикция, без напряжения голосовых связок при большом зале:
— Граждане! 50 лет сознательной жизни я только и думала об этом дне, когда наконец российское крестьянство станет во главе судеб русского народа. Граждане! Я не знаю человека счастливее себя. Сколько прекрасных товарищей погибли раньше меня, за много лет. Поздравляю съезд и ещё больше себя, что дожила до такого светлого дня. 50 лет потрудившись на революционной работе, я, когда получила телеграмму, что совершилась великая революция и народ стал господином своей судьбы, сейчас же подумала: а готовы ли мы довести эту революцию до счастливого конца? Вы можете взять счастье для себя, детей и внуков — целиком. Вы можете взять всю землю, всю волю, всё образование, не пролив ни капли крови. Но от вас потребуется внимание к нуждам родины.
Ничего, вполне ясный ум, поворачивала к делу.
— Но я нисколько не сомневаюсь, что как только крестьянство вступит на политическую арену — оно проявит разум и терпение. Я рада за свой народ. Проезжая губернии, я видела: крестьяне настроены благородно, сознают свою мощь и не хотят употребить её во зло кому-нибудь. Они осторожны, как всегда, понимают, что разорить Россию можно в год-два, но это не выгодно, нужно наоборот соблюсти её богатства и имущества и в улучшенном виде передать потомству.
Например, племенной скот, который повсюду режут.
— Вы как хозяева отлично знаете, что отец сыновьям должен оставить лучшее, а не худшее наследство. Граждане! Свобода — это не только благо, но и обязанность. А на шею России навязывают новые долги: вся Россия занята исключительно содержанием армии. Подумайте, выгодно ли нам держать фронт в боевой готовности и сидеть сложа руки? Если бы наша армия захотела бы действительно помочь союзникам — война бы кончилась в один-два месяца. А мы её, граждане, затягиваем. Германцы что-то не принимают протянутую руку. А подумали вы, в каком положении стала бы Россия, если бы союзники от нас отвернулись? Я бы спросила всех присутствующих: кто знает такой секрет, или волшебство, или фокус, чтобы кончить эту войну не сражаясь, — и я поклонюсь ему в ноги. Но мы висим в воздухе три года, а если ещё год-другой, то совсем банкротами сделаемся. Нельзя же отдать 170 миллионов наших людей в угоду Вильгельму и Карлу!
Сильно хлопали, а старуха проплыла к столу президиума и уселась.
Но до дела — до дела было ещё далеко. Теперь объявил Маслов, что съезд нуждается и во втором почётном председателе — и таким будет вождь эсеровской партии Виктор Михайлович Чернов.
Вот он, соперник. Его — не на кресле внесли, но он значительным шагом вышел из-за кулис, где предусмотрительно хоронился до этой поры. Нет, не был это необузданный вождь террористической партии — это был 45-летний бонвиван, чуть с первой сединой, наслаждённый своей привлекательной наружностью, отличным костюмом, модными ботинками, свежейшим крахмалом вокруг шеи, каждым хитроотделанным волоском бородки (то ли лира, то ли перевёрнутое дубль-ве), и самой же причёски, где тоже была рассчитана каждая волнистость. Это наслаждение своим видом, голосом, поворотами головы, расположением пальцев на столе — Шингарёв заметил за ним ещё на заседаниях Контактной комиссии, едва Чернов только приехал из Европы. Но странно, что он не откинул этой манеры и перед аудиторией, которая считалась крестьянской.
