Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
С ним поздоровались. Нарушая нервное течение мысли, Белов кивнул на ходу и начал спускаться к пристани.
— Сан Саныч! — окликнули его настойчиво.
Это был Клигман.
— Здравствуйте, Яков Семеныч!
— Я вас разыскиваю. Вы не сможете пару дней здесь постоять? Под каким-то предлогом... ремонт, я не знаю...
— Нет. А зачем? — не понимал Белов.
— У меня материальных ценностей на десятки миллионов, а наряды на их сдачу не пришли! Не имеем права грузить. Я вас прошу, подождите день-два, должны получить телеграмму из Москвы...
— Не знаю, Яков Семенович, — Белов думал сразу о многом, на борту людей было битком.
— Совет министров установил сроки окончания ликвидации — первое сентября, а тут конь не валялся! — угрюмо возмущался Клигман. — Что я за месяц успею? Вы на берег? Пойдемте! Друг на друга ответственность перекладывают, а кому передать, каким транспортом — ничего не могут решить. Целыми днями заседаем!
Клигман, прервав возмущение, внимательно наблюдал, как буксир маневрирует с баржей в ермаковской протоке. Баржа жалобно мычала открытыми трюмами. Он повернулся к Белову:
— Вон, пожалуйста! Правительство страны распорядилось все поголовье скота передать Норильскому комбинату, это сотни и сотни голов по разным лагпунктам! Его надо собрать, привезти в Ермаково, потом в Норильск — кто и как это будет делать? Норильск отказывается от такого «подарка», и я их понимаю! Половина скота заражено бруцеллезом, ветеринарный надзор запрещает везти в живом виде. Только вареным! Это мясо золотое будет! Я предложил отдать больных животных на звероферму, она здесь рядом... Вот эта баржа проплыла сегодня мимо зверофермы и не остановилась! Теперь этих коров надо выводить на берег, кормить, лечить... А-а-а, — Яков Семенович в досаде снял фуражку, вытер платком лысину и надел снова. — Так что, не можете подождать?
— Совсем не могу, утром должен уйти.
— Понятно... — майор опять нервно глянул вниз. — Скот свозят в Ермаково, а сено все уже увезли в Норильск... — он открыл записную книжку, вычеркнул что-то, задумался, перевернул страничку. — Хотите надо мной посмеяться — вот! Почти тонна парфюмерии, 11 тонн пудры и детской присыпки, 13 тысяч бюстгальтеров, 5 тысяч пар чулок, — он скользил глазами по длинному списку. — Медицинская вата — 5 тонн, между прочим, дефицит в стране... списки и списки! И все уничтожат! Продовольствие вообще никто не хочет покупать... Не то что до первого сентября не успеем, весь следующий год будут ликвидировать великую стройку. Будут охранять, гноить и в конце концов списывать как негодное. — Он опять встал как вкопанный. — Почему это нельзя было сделать умно?!
Сан Саныч тоже остановился.
— А вы не можете уволиться, Яков Семенович?
— Я бы и уволился, Сан Саныч, так ведь свинство! Там паровозов полста штук, вагонов сотни, трактора и машины! Сейчас я хочу погрузить на ваш теплоход ценные инструменты, я с таким трудом их добивался! Они уже упакованы и стоят на берегу, а у меня нет всего-навсего одной бумажки из Москвы! Если погружу без нее, меня посадят! Как вывозить остальное из тайги, я вообще не знаю — правительство закрыло трассу и запретило ею пользоваться!
— Почему не позвоните в Москву?
Клигман посмотрел оторопело:
— Так все утро сегодня ругался с ними. Им там наплевать, что здесь на сотни миллионов сгниет. Спишут, и все! Ну посадят кого-нибудь... из нас... Не хотите пообедать? Или что? Уже ужин?
— Спасибо, Яков Семеныч, мне на судно...
— Доносами замучили, Сан Саныч... — пожаловался вдруг Клигман и нервно потер переносицу. — Пишут и пишут! Давайте до утра этот вопрос оставим, попробую чем-то вас загрузить. Вы знаете, что Мишарин повесился? Николай! Вы же его знали!
— Когда? — помрачнел Белов.
— Три дня назад. Был под следствием, но освободили и даже не разжаловали. А он вот что... вроде сифилис у него был в последней стадии.
— Сам повесился?
— Сам, записку оставил... «Прошу никого не винить...», напился и... Дома мать одна, как о ней не подумать?! Ну, пойду, будьте здоровы, если не увидимся!
Пожали руки, Сан Саныч отправился на судно, а Клигман стал подниматься в сторону Управления.
Ермаково ликвидировалось. На здании школы работали зэки. Не особо церемонились, ломы, фомки[160] и топоры шли в дело, дерево скрипело и кричало на весь поселок выдираемыми гвоздями и скобами. Первым разобрали на штабеля строевого дерева спортзал, и на его месте зияла некрасивая, заваленная строительным мусором дыра. С самого здания школы уже сняли крышу и теперь разбирали стены, то там, то здесь с веселым матом и прибаутками летел со стен тяжелый брус.
Школу вывозили в совхоз «Игарский» под солдатскую казарму.
Разбирали и большие четырехквартирные дома. Бревна, рамы, печные кирпичи свозили и складывали на берегу, чтобы грузить на баржи. Здесь снова, как и четыре года назад, возникли горы стройматериалов.
Вывоз большей части материальных ценностей признавался нерентабельным или невозможным. На огороженных территориях многочисленных ермаковских складов, так тщательно недавно охраняемых, жгли новые накомарники, нижнее и постельное белье второго и третьего сроков носки, поношенные и новые полушубки, валенки, кирзовые сапоги, инвентарь... жгли, рвали, рубили голенища и рукава. Возле швейных мастерских разбивали швейные машинки, жгли горы ниток на катушках, ткани. Начальство едва успевало подписывать акты о списании и уничтожении.
Специальные бригады целыми днями истребляли «подотчетные материальные ценности». Одна из таких бригад работала на большой площадке, куда им подвозили вещи с разных складов. В трех концах горели огромные костры, к одному из них подъехал грузовик, высокой горой груженный новыми подушками.
— Они не горят! Куда приперли?! — заартачился седой морщинистый заключенный, с погасшей цигаркой во рту.
— Горят, горят! — шофер развязал веревки, подушки посыпались, заваливая грузовик. — Мы пробовали!
— Лучше бы людям отдали, чего их жечь! — такими словами «поджигатели» встречали каждую новую партию, перед этим они полдня расправлялись с несметными тысячами бюстгальтеров и трусов.
— Не положено людям отдавать! — гоготал водитель, сбрасывая подушки, он второй месяц занимался этим веселым делом. — У каждого в доме так уже натаскано! Одна баба себе пятьсот трусов набрала.
