Лабиринт - Яэко Ногами
Еще в нашем, городском доме в Юки я случайно стал свидетелем того, как некий интендантский инспектор, напившись до бесчувствия, свалился с лестницы, пересчитав все ступеньки со второго этажа и испачкав их своей блевотиной. Меня тогда охватила такая ярость, что я готов был избить этих пьянчуг. Да если бы они только напивались и наедались как свиньи — пусть их жрут и пьют, но ведь перед их приездом сюда привозят из Бэппу женщин. На машинах доставляют сюда самые разнообразные продукты, которых теперь люди даже не видят. И привозят чемоданы, набитые нарядами, для того чтобы женщины, одетые в брюки военного времени, могли принять здесь свой обычный вид обольстительных гейш.
В горах прохладнее, чем на побережье, и наш новый дом чаще всего пустует, но ведь не из-за этого же я надумал приехать в это подлое гнездо. Если бы на эту виллу не была отправлена Раку, и я не поехал бы сюда. Вот признался и чувствую, что покраснел. Открыть это Сано у меня тоже не хватило духа. Сано подарил мне два томика «Дневника» Амиэля 196. Все хорошее, что я читаю, обычно доходит до меня через Сано, подобно тому как через окно вливаются в комнату чудесные солнечные лучи.
Июнь 1941 г.
Видел во сне подполковника, преподававшего у нас военное дело. Любопытный тип! Усы у него как две пики, и на вид он похож на генерала Араки, чем он очень гордился. Когда-то этот бравый воин служил в частях Квантунской армии. Когда подполковник со свирепой гримасой на маленьком загорелом лице, сверкая узенькими глазками, кричит что есть силы хриплым голосом: «Коли!» — право, он напоминает какую-то фантастическую ночную
птицу. Однажды я видел его в профессорской. Он курил сигарету в мундштуке. И этот тонкий мундштук, который торчал из его рта с выступающими вперед зубами, был как клюв и еще больше делал его похожим на зловещую хищную птицу. Позади него на стене белел прикрепленный кнопками лист плотной бумаги с размашисто написанными большими иероглифами. Надпись гласила: «Воин всегда готов к смерти». По-видимому, наш вояка чрезвычайно гордится этим автографом небезызвестного генерал-лейтенанта А., японского соглядатая, приставленного к маньчжурскому императору в качестве личного адъютанта. Дух военной муштры, проникший в университеты, крепко держит нас в своих когтях.
Подполковник твердит,-что все японские студенты должны быть вымуштрованы, как солдаты, служащие на маньчжурско-монгольской границе. В нем сильно чувствуется та политическая закваска, которая отличает питомцев военной академии. По сравнению с ним теперь мне кажется милым простачком майор Н., наш военный руководитель в подготовительной школе, которого сын формозского гражданского губернатора прозвал «формозским дикарем». Можно без преувеличения сказать, что именно из-за этого подполковника я так и не почувствовал всего очарования тех мест, прожив в Киото весь первый семестр. «Дневник» Амиэля читаю с интересом. Он читается легче, чем «Мысли» Паскаля, явившиеся для меня тоже лучом света, которым я обязан Сано. И все же, по-видимому, полностью я Амиэля не понимаю из-за недостатка образования, знаний, способности философски мыслить, а это необходимо для чтения такой книги. Но если вдуматься глубже, кажется, есть и еще одна, более серьезная причина. Заключается она, пожалуй, в том, что мы в нашей жизни слишком далеки от христианского учения и веры, которые служат основой западноевропейской идеологии, культуры, душевных переживаний и которые сто лет назад, когда жил этот философ, были несравненно более строгими, бескомпромиссными и непоколебимыми, чем теперь. Первое и необходимое условие для понимания такого рода литературы заключается если не в вере, то во всяком случае в привитой с детских лет привычке мыслить и воспринимать все в соответствии с христианским учением. Ничего этого у меня нет и не может быть, как у лошади не может быть рогов. Именно поэтому мне эта литература чужда и непонятна, тогда как моему другу Сано она, несомненно, и понятна и близка.
«Необходимо одно: постичь бога». Для Сано это не просто сказанные кем-то слова. Они потрясают его душу, как отзвук веры, прочно завладевшей его внутренним миром. А для меня это не более как афоризм или, если говорить еще честнее, просто красивые слова. Что это? Достойное жалости заблуждение или гордыня, от которой трудно избавиться? Не знаю, во всяком случае, это мое искреннее признание.
Июнь 1941 г.
Усаживаясь на циновку, Раку должна каждый раз вытягивать свою правую ногу, как палку. Колено у нее не сгибается из-за воспаления сустава, которое она перенесла в детстве. Она страшно стыдится этого, когда ей приходится чинно сидеть на циновке вместе с другими, и, кажется, с радостью согласилась бы стать горбуньей, лишь бы избавиться от этого своего физического недостатка. Но он ее нисколько не портит, а когда Раку сидит на стуле или стоит, он и вовсе не заметен. Шестнадцати лет она поступила в няньки к ребенку моего старшего брата. С тех пор прошло уже три года. Я старше ее тоже на три года.
Она сирота, жила с матерью. Отец и трое старших братьев утонули во время шторма у берегов Кореи; пошло ко дну и их рыбачье суденышко, составлявшее все их достояние. В рыбачьих деревушках, расположенных по побережью залива Юки, пожалуй, нет ни одной семьи, на долю которой не выпали бы подобные несчастья.
Бататы, посаженные позади дома у подножия горы на узкой полоске тощей земли, не могли прокормить мать и дочь. К тому же мать была так слаба, что обработать свой клочок земли стоило ей тяжких усилий. К счастью, она хорошо шила — искусство, необычное для жены рыбака. Соседи часто приглашали ее к себе шить, после того как Раку нанялась нянькой в городе. Это и давало вдове возможность кое-как кормиться.
Раку не относится к типу тех женщин, которых обычно считают красивыми. Из всех наших служанок она самая смуглая. Недаром же ее с самого детства обжигало солнце и обвевал соленый морской ветер. Румянец на ее щеках не алый, а скорее отливает сиреневым блеском, как у плодов миндаля. У нее удивительно свежая кожа, и кажется, будто от нее все еще исходит запах моря. Глаза у нее черные, а зубы белые-белые, будто ракушки. Да, да,
