Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача - Аркадий Александрович Вайнер
— Сегодня урки отрубили заступом голову завстоловой.
— А что они так занервничали? — поинтересовался я.
— Да он не соглашался выдавать им дополнительные «бациллы» на еду, а приварок урки не едят.
— Из политических, что ли, завстоловой? — спросил Мерзон.
— Конечно, — усмехнулся Ананко. — С урками бы до такого безобразия не дошло.
Он проводил нас в контору и поинтересовался:
— Пообедаем, конечно, сначала? Или хотите поговорить с кем?
Лютостанский, хмельной от нетерпения поизголяться над цадиком, предложил сначала поговорить. А я велел сначала подавать обед. Начальник лагпункта угостил жареной медвежатиной, семгой собственного посола, печеной картошкой, разварным мясом с хреном и большим количеством водки. Потом мы перешли в оперчасть, где нас уже дожидался доставленный зэка Элиэйзер Наннос, номер Ж-3116.
Элиэйзер Наннос сидел на табурете в углу комнаты, и вид у него был одновременно величественный и несчастный. Ярко-голубые детские глаза под низко надвинутой лагерной ушанкой, серебристая борода на засаленной груди лагерного клифта, значительная неподвижность и поджатые под себя ноги в валяных опорках. У него был вид пророка, упавшего по недосмотру в выгребную яму. Лютостанский быстро повернулся к начальнику лагеря Ананко и спросил трезвым, официальным тоном:
— Доложите, пожалуйста, нам интересно знать, почему у вас зэка небритый?
Ананко от неожиданности заерзал и неуверенно пробормотал:
— Как бы на него разрешение было… согласно его духовному званию.
— Это вы что еще выдумываете? — подступил к нему Лютостанский. — От кого это разрешение такое? Существует общий нерушимый порядок — зэка должен быть санитарно-гигиенически чист, побрит и помыт. Сегодня же побрейте ему бороду.
Ананко подтянулся почти до стойки смирно и отрапортовал:
— Слушаюсь! Будет исполнено…
Наннос покосил выпуклым глазом на Лютостанского и ничего не сказал, хотя явно понял, что тот ему уготововал. Собственно, ничего страшного, ни боли, ни страдания, просто порядок надо соблюдать! Цадик, которого обрили, — это вещь особенная, вроде ощипанного догола орла.
Дед со своим несчастно-горделивым видом изображал, будто не понимает по-русски или не хочет с нами разговаривать. Я заметил Ананко, что, возможно, не надо брить заключенного, если он действительно является духовным лицом. Надо только выяснить, насколько он готов подтвердить это свое состояние. Наннос и бровью не повел, он не хотел клевать на легкую приманку. Тогда я приказал Лютостанскому:
— Владислав Ипполитович, объясните, в чем существо нашего вопроса заключенному Нанносу.
Лютостанский, расхаживая по кабинету оперчасти и обращаясь не только к Нанносу, но и к нам ко всем, подробно объяснил о чудовищном преступлении, совершенном евреями против всего нашего народа, Родины и лично товарища Сталина. И пояснил проистекающие отсюда неизбежные последствия для этого злонравного народца. После чего предложил Нанносу объявить всем своим соплеменникам необходимость под его знаменами добровольно отправиться на поселение в Биробиджан.
Наннос слушал его по-прежнему безучастно, не глядя на него, не реагируя.
— Спросите его по-еврейски, он понял, что ему говорят? — велел я Мерзону.
Мерзон быстро проклекотал что-то, обращаясь к Нанносу, я вычленил из этого рокочущего потока слов обращение «рабби». Это и Лютостанский, видимо, заметил, потому что он глумливо выкрикнул:
— Мы — не рабы, мы — рабби.
Наннос кивнул и что-то коротко сказал Мерзону. Тот повернулся ко мне:
— Наннос понял, что ему объяснил Владислав Ипполитович.
— И что? — поинтересовался я. — Он хочет подумать или готов дать ответ сразу?
Мерзон перевел.
Наннос не спеша, внятно и медленно проговорил гортанную фразу.
Мерзон объяснил:
— Ему не о чем думать, он готов ответить вам немедленно.
Я кивнул, и Наннос что-то долго говорил Мерзону, после чего тот, запинаясь и испуганно отводя от меня глаза, продекламировал:
— Вы хотите убить евреев… Не вы первые в этой истории… К сожалению, боюсь, и не вы последние… Но все, кто пытался за эти три тысячи лет убить евреев, никогда не думал о том, что живой народ нельзя умертвить, пока он не захочет сам умереть… Народы умирают, только выполнив свою функцию… Евреи смогут умереть, только дав миру новый Божий закон, слив землю людей с нашими далекими праотцами… После того как великую благодать и мудрость принесет Мессия…
— Пусть он здесь не разводит свое дурацкое мракобесие, — сказал Лютостанский. — Ему предложена четкая программа: или он согласен с ней, или подохнет сегодня же, как собака!
Потом он повернулся ко мне за сочувствием:
— Павел Егорыч, подумать только, народ наглецов! Это же ведь у них написано, что Бог им сказал: «Вас одних я признал из всех племен земли, и взыщу я с вас за все грехи ваши». Может, это он нам поручил взыскать за все грехи? — развеселился Лютостанский.
Я был не уверен, что Мерзон переводит все как надо, и переспросил его:
— Ну-ка, осведомись еще раз у Нанноса, он все понял, что ему сказали?
Мерзон быстро заговорил с цадиком и через мгновение повернулся ко мне, растерянно разводя руками:
— Зэка сказал, что царь Соломон понимал язык сумасшедших…
Мне было жалко смотреть на Мерзона. Он стоял рядом со мной, и мне казалось, что от плющащего и давящего его напряжения он источает острый запах ацетона.
— Мерзон, скажи раввину, что, если он откажется от нашего предложения, евреи будут все равно депортированы силой, и он станет виновником неизбежной гибели и страданий очень многих людей. Понимает ли он, какую берет на себя ответственность?
Выдержка изменила раввину, и он, не дожидаясь мерзоновского перевода, сказал гортанно, с акцентом, но очень ясно:
— Я понимаю… К сожалению, это вы не понимаете, что когда я предстану на суде перед Великим Господином, то он не будет меня упрекать за то, что в этой жизни я не стал Моисеем. Он будет меня упрекать за то, что я не захотел стать рабби Элиэйзером…
Вмешался Лютостанский:
— Павел Егорович, да что с ним разводить антимонии? Не понимают они человеческого языка.
Он покрутил в руках зажигалку Мерзона, потом чиркнул колесиком, вспыхнул золотистый язычок, он придвинул зажигалку к лицу раввина, и пламя коснулось седой бороды старика. Остро запахло в комнате паленой шерстью, Наннос отдернул голову, и из огромного голубого глаза потекла слеза. Он отодвигался испуганно от Лютостанского, а тот придвигал
