Палестинский роман - Уилсон Джонатан
Кирш достал кошелек и протянул деньги — к радости водителя, но толпа, видя это, возмущенно ахнула.
— Нет-нет, — кто-то схватил Кирша за руку, — это гой, это должен сделать гой.
— Отстань! — огрызнулся Кирш и, неожиданно сам для себя, произнес: — Я — гой. Ясно? Англиканская церковь, знаете такую? Сейчас я отдам деньги этому бедолаге, и можно будет спокойно разойтись.
Кирш в тот момент не думал, поверят ему или нет. Ему и в голову не приходило, что хасиды хотели, чтобы вместо него это сделал другой — нееврей. Ему хотелось лишь одного: проехать на мотоцикле через эту толпу. Он уже готов был вложить три монеты по двадцать пиастров в протянутую руку водителя, как вдруг позади толпы заметил Харлапа.
— Эй! — крикнул Кирш. — Стой!
Харлап обернулся, встретился с ним взглядом и бросился бежать.
Кирш выронил монеты и, расталкивая толпу, помчался по Яффской дороге — вслед за Харлапом. Но возле ворот городской больницы остановился, задыхаясь и обливаясь потом. Он понял, что упустил Харлапа. После этого, уже медленно, побрел назад к тому месту, где оставил мотоцикл. Толпа к тому времени рассосалась. Его мотоцикл кто-то откатил к обочине и прислонил к стене на углу. Рядом в темноте чернели две огромные кучи мусора, воняло какой-то дрянью, и от этого убожества Киршу стало тошно — он почувствовал, что смертельно устал, и без сил опустился на землю: прислонясь спиной к мотоциклетному колесу, пытался отдышаться. Теперь он знал наверняка только одно: что до сих пор заблуждался, чуть ли не во всем.
25
Блумберг проснулся среди ночи — в грудь ему уткнулся ствол винтовки.
— Давай поднимайся! — крикнул Саламан и со всей силы пнул его ногой в бок.
Блумберг взвыл и перекатился на другой бок.
Саламан пощелкал пальцами и плюнул ему в лицо:
— Встать!
— Какого черта, в чем дело?
Блумберг встал, придерживая ушибленный бок. Саламан приставил к его спине ствол и заставил выйти из палатки.
Снаружи, обложенный по кругу камнями, догорал костер. В его оранжевом пламени Блумберг увидел Рахмана — тот сидел, скрестив ноги, связанный, с кляпом во рту. Метрах в двадцати двое других легионеров остервенело, с рычанием и воплями тыкали ножами во что-то на земле. Блумберг похолодел: в первую секунду он решил, что это мальчик. Но потом Саламан толкнул его в спину, он упал ничком, а когда, сплевывая песок, пополз вперед, то увидел что «жертва» — старая военная гимнастерка британского образца.
Саламан тем временем сбросил с верблюда большой холщовый мешок Блумберга и вытряхнул из него художественные принадлежности: кисти, тюбики с краской, банки с маслом и скипидаром. За первым мешком вскоре последовал второй. Саламан высыпал на песок большую часть его содержимого: мясные консервы, банки с джемом, молоком и печеньем, а также спиртовку, но ее он счел ценной и забрал. Потом позвал Мустафу, и они вдвоем привязали Рахмана к спине верблюда — на место, освободившееся от мешков. Вскоре Мустафа с довольным видом вынес из блумберговской палатки карманные часы и керосиновую лампу. Но тем и ограничилось. Главной добычей, как понял Блумберг, были сами верблюды.
Кроме разбросанных рисовальных принадлежностей они оставили ему костер, тощую лошадь и флягу с водой. Блумберг, все еще держась за ушибленный бок, смотрел, как верблюды вместе с седоками исчезают в ночи, и был, как ни странно, даже благодарен этим разбойникам. Избавиться разом от всего — разве не об этом он мечтал? Прямо король Лир какой-то. Обошелся с людьми дурно — и получаешь по заслугам. Звезды над головой складывались в причудливые узоры — как будто Господь Бог, точно ювелир с Хаттон-Гарден, высыпал перед ним на черный бархат, похваляясь, все свои драгоценности, и только для него одного. Едва Блумберг настроился на философский лад, откуда ни возьмись появился мальчик. Он дрожал: ночи в пустыне холодные.
— «Бедный Том озяб»[58], — произнес Блумберг задумчиво, обращаясь скорее сам к себе, а не к мальчику, и добавил: — Бедняга, — словно утешая Сауда, которому достался в товарищи по несчастью такой невзрачный король Лир — он сам.
Сауд подошел к костру.
— Я прятался за дюнами, — сказал он. — Накануне вечером я подслушал их разговор. Хотел вас предупредить, но не смог. Пришлось спрятаться.
— Ты ни в чем не виноват, — ответил Блумберг.
Сауд протянул к огню руки, потом отошел от костра и принялся собирать рассыпанные художественные принадлежности Блумберга и складывать их обратно в мешок.
— Я сам, — Блумберг попытался встать, но от резкой боли в боку сел на землю.
— Вот, — Сауд принес флягу с водой и, открутив крышку, протянул Блумбергу.
— У меня есть кое-что получше, — ответил тот.
На этот раз он нашел в себе силы встать и кое-как доковылял до сумки с провизией. Пошарив в ней, с победным видом извлек оттуда серебряную фляжку. Ее подарила ему Джойс в их последний день в Лондоне. Глотнув виски, передал фляжку Сауду, но тот покачал головой. Виски обжигало горло. Блумберг сделал еще глоток, потом еще. Так они сидели в молчании, наверное, минут двадцать, пока костер не стал гаснуть. Мальчик все еще дрожал, но на лбу блестели капли пота. Блумберг подошел к нему, обнял за плечи. Отвел его в палатку, уложил и укутал двумя колючими армейскими одеялами, оставшимися среди прочих вещей, которые Саламан и Мустафа со товарищи побрезговали взять. Потом и сам лег рядом с Саудом. Он лежал на спине, и вновь замаячила перед ним ночь в окопах — как черная гнетущая черная тень, но, по счастью, это длилось недолго. И вот он уже в еврейском театре «Маджестик», на Майл-Энд-роуд. А что там за представление на сцене? «А-мелех Лир» — «Король Лир», естественно, и Блумберг с приятелями утирают слезы рукавами — хохочут до слез. Им казалась нелепой и жалкой эрзац-культура родителей. В Вест-Энде был гений, а в Ист-Энде — идишский король Лир, ни на что не похожий. А происходящее сейчас с Блумбергом — это что? Драма или мелодрама? Настоящее или суррогат? Все, что он рисовал для Росса, — не более чем мазня.
Сауд шевельнулся во сне, и Блумберг проснулся. Потрогал осторожно лоб мальчика. Кажется, жар прошел. Утром, когда кто-нибудь придет им на выручку, надо будет отпустить его. Пусть отправляется куда хочет.
Рассвет был ярким и внезапным — как будто в небесах подняли ставню, а в Лондоне утренний свет обычно вялый и бледный, как пьяница, возвращающийся с ночной пирушки.
Блумберг проснулся от боли. На боку красовался огромный лиловый синяк. Он потрогал его и поморщился. Во рту пересохло, язык как наждак, словно он песка наелся, что отчасти было правдой. Блумберг провел рукой по лицу — на щеках была двухдневная щетина, — потом встал и откинул полог палатки.
Оказалось, Сауд уже успел собрать вещи, навьючил лошадь. И сидел, поджидая его, на песке, скрестив ноги по-турецки. Блумберг подошел к нему, взял протянутую ему бутылку с водой. Сделал долгий глоток.
— Тебе получше? — спросил Блумберг.
Сауд кивнул.
— Температуры нет? — Блумберг уловил в собственном голосе материнские нотки.
— Я здоров.
С первыми лучами солнца стало заметно теплее. Блумберг огляделся по сторонам. Он имел весьма отдаленное представление о том, где они находятся, и сразу же понял, что ночная мысль отпустить Сауда была по меньшей мере глупой. Впрочем, Сауд явно хотел продолжать совместное путешествие.
Так что не стоило зря терять время. Блумберг с Саудом разобрали и сложили палатку — и уже через полчаса отправились дальше на юг. Они шли пешком, а лошадка, понурившись, все же послушно везла на спине тяжелые вьюки.
Как только они отправились в путь, говорить практически стало не о чем. Сауд просил Блумберга не беспокоиться, потому что он знает, сколько осталось до Петры — к вечеру они уже будут на месте. Вместе, хотя Блумберга это ничуть не заботило, они представляли собой странную пару: Сауд, в грязном и мятом школьном костюмчике — рубаха навыпуск, выданный Россом галстук в красно-черную полоску вместо пояса, и Блумберг, обмотавший голову вместо куфии рваной рубашкой, а сверху нахлобучивший еще и мексиканскую шляпу, милостиво оставленную ему разбойниками. Но шляпа эта была не просто приятным дополнением, но и поистине подарком судьбы, потому что под черной широкой лентой Блумберг прятал банкноты, которые Росс выдал ему на дорожные расходы.
