Остров фарисеев. Фриленды - Джон Голсуорси
«Интересно, как поживает тот маленький француз, которого я тогда видел здесь», – подумал он.
В хорошую погоду Шелтон, наверное, перешел бы на другую сторону улицы и прошествовал мимо, но поскольку начался дождь, вошел и постучал в знакомое окошечко.
Все оставалось по-старому в доме номер три по Блэнк-роу: все так же уныло белел каменный пол, все та же неряшливая женщина ответила на его стук. Да, Каролан всегда здесь: никогда не выходит, точно боится нос высунуть на улицу! Маленький француз тотчас же явился на зов привратницы, словно кролик по мановению фокусника. Лицо у него было совсем желтое, цвета золотой монеты.
– Ах, это вы, мосье! – воскликнул он.
– Да, – сказал Шелтон. – Ну, как поживаете?
– Я всего пять дней как вышел из больницы, – пробормотал маленький француз, похлопывая себя по груди. – Все здешний поганый воздух наделал. Я ведь живу взаперти – все равно что в коробке, – ну а это мне вредно, потому что я южанин. Чем могу быть вам полезен, мосье? Я с удовольствием сделаю для вас все, что в моих силах.
– Да нет, мне ничего не нужно, – ответил Шелтон. – Просто я проходил мимо и решил вас навестить.
– Пойдемте на кухню, мосье, там никого нет. Брр! Il fait un froid еtonnant![20]
– Какие же у вас теперь клиенты? – спросил Шелтон, входя в кухню.
– Да все те же, – ответил маленький француз. – Правда, сейчас их у меня не так много: ведь на дворе лето!
– Неужели вы не можете найти себе никакого более прибыльного занятия?
Парикмахер насмешливо прищурился.
– Когда я в первый раз приехал в Лондон, – сказал он, – мне удалось получить место в одном из ваших приютов. Я решил, что судьба моя устроена. И вот представьте себе, мосье, что в этом высокопочтенном заведении мне приходилось за одно пенни брить десять клиентов! Здесь, правда, они платят мне далеко не всегда, зато уж если платят, так платят по-настоящему. В вашем климате, да еще человеку poitrinaire[21], нельзя рисковать. Здесь я и окончу свои дни. Скажите, вы видели того молодого человека, который в свое время интересовал вас? Вот вам еще один такой же! Это человек смелый, каким и я был когда-то; il fait de la philosophie[22] подобно мне, и увидите, мосье, это доконает его. В нашем мире нельзя быть смелым. Смелость губит людей.
Шелтон взглянул украдкой на маленького француза, заметил сардоническую улыбку на его желтом, полумертвом лице и, почувствовав всю несуразность слова «смелый» в применении к нему, улыбнулся с таким состраданием, что его улыбка стоила потока слез.
– Давайте посидим, – сказал он, протягивая французу портсигар.
– Merci, monsieur[23], всегда приятно выкурить хорошую папиросу. Помните старого актера, который произнес перед вами такую прочувствованную речь? Ну так он умер. Только я и был рядом с ним, когда он умирал. Un vrai drole![24] Он тоже был смелый. И вот вы увидите, мосье, что молодой человек, которым вы интересуетесь, умрет в больнице для бедных или в какой-нибудь дыре, а может, и просто на большой дороге: заснет как-нибудь в пути в холодную ночь – и конец, а все потому, что некий внутренний голос протестует в нем против существующих порядков, и он всегда будет убежден, что все нужно изменить к лучшему. Il n’y a rien de plus tragique![25]
– Послушать вас, так выходит, что всякий бунт обречен на провал, – сказал Шелтон, которому вдруг показалось, что разговор принял чересчур личный характер.
– О, это очень сложная тема, – сказал маленький француз с поспешностью человека, для которого нет большего удовольствия, чем посидеть под навесом кафе и потолковать о жизни. – Тот, кто бунтует, большей частью вредит самому себе, да и другим не бывает от него никакой пользы. Так уж повелось. Но я обратил бы ваше внимание вот на что… – Он умолк, словно собираясь поведать о некоем важном открытии, и задумчиво выпустил дым через нос. – Если человек бунтует, то скорее всего, потому, что его побуждает к этому его натура. Уж это вернее верного. Но как бы то ни было, нужно всячески стараться не сесть между двумя стульями: это уж совсем непростительно, – добродушно закончил он.
Шелтон подумал, что не видел человека, о котором можно было бы с большим основанием сказать, что он уселся между двумя стульями; к тому же он безошибочно почувствовал, что от чисто теоретического протеста маленького парикмахера до действий, логически вытекающих из такого протеста, далеко, как от земли до неба.
– По натуре своей, – продолжал маленький француз, – я оптимист, потому-то и ударился теперь в пессимизм. У меня всю жизнь были идеалы. И вот, поняв, что они для меня уже недостижимы, я стал жаловаться. Жаловаться очень приятно, мосье!
«Какие же это были у него идеалы?» – с недоумением подумал Шелтон и, не найдя ответа, только кивнул и снова протянул собеседнику портсигар, ибо тот, как истый южанин, уже бросил папиросу, докурив только до половины.
– Величайшее удовольствие в жизни – поговорить с человеком, который способен понять тебя, – с легким поклоном продолжал француз. – С тех пор как умер тот старый актер, у нас тут никого нет, с кем можно было бы поговорить по душам. Да, это был не человек, а воплощение бунта. Бунтовать c’еtait son mеtier[26], он посвятил этому свою жизнь, подобно тому как другие посвящают свою жизнь погоне за деньгами, а когда утратил способность активно возмущаться, стал пить. В последнее время это был для него единственный способ протестовать против порядков нашего общества. Преинтересная личность – je le regrette beaucoup![27] Но, как видите, он умер в большой нужде: подле него не было ни души, некому было даже сказать ему последнее «прости» – сам я, понятно, не в счет. Он умер пьяный, мосье. C’еtait un homme![28]
Шелтон продолжал доброжелательно наблюдать за маленьким французом.
– Не всякий сумеет так кончить свою жизнь, – поспешил добавить парикмахер. – У человека бывают минуты слабости.
– Да, конечно, – согласился Шелтон.
Маленький парикмахер украдкой бросил на него скептический взгляд.
– Впрочем, – заметил он, – ведь это важно только для неимущих. Если есть деньги, то все эти проблемы…
Он пожал плечами. Легкая усмешка отчетливее обозначила морщинки у глаз, и он махнул рукой, словно хотел сказать, что об этом не стоит больше говорить.
Шелтону показалось, что француз отгадал его тайные мысли.
– Значит, по-вашему, недовольство свойственно лишь неимущим? – спросил он.
– Плутократ, мосье, – ответил маленький парикмахер, – отлично
