Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

Ветер разгребал сурчину, рвал из рук повод. Федор что-то сказал; не расслышал.

— Говорю, найдешь их тут, в чертях, волков.

— В лежке они. Выйдут на разбой в потемках. На ветерок потянут, к чаловскому косяку.

— Махану наделают.

— Сокол там, старый жеребец, чуткий…

Поднялся Гнилорыбов. Кинув винтовку на плечо, полез за портсигаром. Широкая, в пол-ладони, лампасина на синих шароварах ярко пламенела. Борис силком оторвал от нее взгляд; кивая на заросли, сказал:

— Собаки вряд ли подымут… Палом доймешь.

Подъесаул, прикуривая, поглядел исподлобья.

— Серник, говорю, в чащобу. Излучину всю, где видали зверя.

— Гореть будет с треском! — Федор запрыгал в седле.

— Скирд поблизу нету, — ухватился и сам Борис за эту мысль. — А дичь все одно выпаливать.

Гнилорыбов близоруко щурился из-под смуглой узкой ладони.

— В самом деле.

Разобрав желтые, как калмыцкие лампасы, брезентовые поводья, он толкнул араба шпорами. Через буерак проводил Борис сутулую длинную спину подъесаула, затянутую в тесный защитный мундир. Погон, подвернутый винтовочным ремнем, издалека краснел изнанкой. Белый конь исчез, окруженный всадниками; вздернулись руки, послышалось «ура».

— Пашка обрадовался, ишь…

Федор горбился; тоскующие глаза обводили синюю кромку ветел, безмолвно ползущие сахарно-искристые облака.

Опять засосало под ложечкой у Бориса… Вслед за ним от Романа Мартынова выбежала и Нюрка. Повисла на шее, выплакавшись до последней слезинки, опомнилась:

— Ты ить раздетый…

Надела шапку, помогла вдеть рукава ватника, застегнула все крючки.

Приткнувшись к плетню, сидели до самого света. Просунув под ватник руки, сжавшись в комочек, посапывала у него на коленях. За всю ночь словом не обмолвились…

Буерак подожгли в нескольких местах. Все, у кого были спички, кинули горящие жгуты. Огонь набросился жадно. Сперва шел треск, гуд. Пламя добралось до мочажины на дне чащобы — повалили опаловые клубы. В гору дым не лез, оживший с полудня ветерок, низовка, сбивал его к траве, по теклинам гнал к Манычу.

Из дыма выскочил черный всадник.

— Птфю, дура! — отплюнулся Федор. — Уже на той стороне…

— Запалит коня.

— Гм, пожалел… Еще выучишь.

Поправлял Федор под собой кожаную подушку; краснея от натурй, тянул какой-то ремешок.

— С меря хватит! Не вернусь я на зимник. Извини, Борис, коли не так что было… Бог даст, свидимся.

Стеганул плетью застоявшуюся Клеопатру, пустил во весь мах.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Последние дни Нюрка не находила себе места. На арбе ли, на прикладке стояла, похватывая навильники сена, свозила ли кабаки с ерика, топталась ли на базу, думала об одном и том же. А ночами, в боковушке, прикусывала край одеяла, чтобы не зареветь в голос. От злой тоски и бессонницы подурнела с лица, спала в поясе — не успевала ушивать юбки. Обострился нос, скулы, под глазами пошли голубые круги.

Тайком, в одиночку носила девичью боль. А с кем поделишься? Пока вызревало чувство, она пробовала найти поддержку у бабки Васены, заручиться ее словом. Девятый десяток разменяла старая, порастеряла давно зубы, но сохранила на диво разум и зоркость в крохотных сиреневых глазах. Нитку вдевала доразу. Последним в доме было слово ее. Сын, атаман, и тот, вынося что на правление, прежде советовался с ней. А внучку она не поддержала. Сердцем бабьим понимала ее горе, прижеливала, а разумом не приняла. Продуманно била, в самое больное:

— Не ровня ворон ястребу. Пушай гнет ветку по себе. Где это видано, казачке с хохлом ложе делить? Господь и тот супротив встанет, не соединит.

Нюрка, хлюпая носом, пробовала защищаться:

— Отчего ему супротивничать, богу-то, а? Ить он один и для казаков и для хохлов. Батюшка вон Гавриил с амвона восклицает: одинаковы, мол, все перед богом. Ожесточалась бабка:

— Так бога понимаешь, паршивка! Вот мой тебе сказ… Забудь об нем! И ухом не веди.

Ни к матери, ни к невесткам Нюрка не льнула, не выплакивала сочувствия. Навряд ли подозревали они, что делается на душе у девки. Не знала и мужская половина дома, кроме Захарки. Отец суров, как и всегда, малословен. После давнишнего, когда забивались егорлыкские казаки, чуточку дольше стал задерживать на ней взгляд; в ту пору взгляд его будто теплел, а под вылинявшими серыми усами пробивалось что-то напоминавшее улыбку. Но слов, как и раньше, не находил. Братья, женатые Га-раська и Игнатка, подтрунивали добродушно, баловали и приветливым словом.

С Захаркой смаличку не уживалась миром Нюрка. Росли вместе — он на год старше. Дергал ее за волосы, в дело и без дела ставил тумаки исподтишка — боялся братьев. Побои не прекращались, пока Нюрка не пустила