Михаил Крюков - Последний Совершенный Лангедока

В лагере появился юноша лет двадцати от роду, худосочный и невзрачный, именем Алексей, который утверждал, что он – император Константинопольский. Многие собирались послушать его рассказы, а он со слезами на глазах повторял их, падал на колени перед простыми воинами и умолял о помощи. Вообще этот юноша питал пристрастие к вину и после кубка-другого пьянел и начинал рыдать и биться головой о песок.

Из его слов получалось так.

Константинополем в то время правил император по имени Исаак; и у него был брат, которого звали Алексей, и этот брат сверг его.

– Был такой император, Исаак II Ангел, – подтвердил я. – Помнишь нашу первую стоянку на острове Проконнес?

– Не помню, – пожал плечами Гильом, – я тогда уже в лёжку лежал в каюте. А что?

– На острове я встретил юродивого именем Василакий. Теперь я вспомнил, почему мне показалось знакомым его имя. Болтали, что когда Исаак снарядил поход против болгар, он зашёл в храм помолиться. Увидев его, некий юродивый начал своей палкой царапать глаза царя на мозаике, а потом сорвал с него головной убор и швырнул на землю.

– Юродивого, конечно, тут же повесили?

– Что ты, это же божий человек, никто бы не посмел поднять на него руку. Исаак молча подобрал шапку и вышел из храма. Тогда это сочли дурным предзнаменованием, но скоро забыли, а вспомнили только после того, как Исаак лишился трона и зрения – Алексей приказал ослепить брата.

– Вот этого я тоже не понимаю, – сказал Гильом, – зачем выкалывать глаза? Казнить или заточить в крепость – это дело обычное. А у вас изуверство какое-то…

– Ну, считается, что нельзя проливать христианскую кровь, тем более, кровь василевса. Нет такой темницы, из которой нельзя было бы сбежать, но вот слепой править не может. Раньше глаза несчастным просто вырывали или выдавливали, от чего они, конечно, умирали в ужасных страданиях, а потом придумали выжигать их раскалённым прутом, причём железом в глаза не тыкали, а подносили прут и ждали, пока зрение померкнет…

Гильома передёрнуло:

– Выходит, не лгал этот юнец.

– Выходит, не лгал. А что он ещё рассказывал?

– Рассказывал, что его долго держали в темнице вместе со слепым отцом, но охраняли плохо. Придворные, оставшиеся верными Исааку, подготовили отцу и сыну побег, но отец бежать отказался, чтобы не быть обузой сыну, а тому приказал бежать и собирать войско против своего дяди, вот он и явился в Венецию. А ты помнишь этого Алексея, брата Исаака?

– Видеть я его не видел, я же тогда мальчишкой был, но взрослые про него говорили многое, кое-что я запомнил. Болтали, что во время коронации Алексей III замешкался у Царских дверей Святой Софии.

– Это такой громадный собор с куполами, как надутые паруса? – перебил Гильом.

– Да, он.

– Достойный дом Господа, – уважительно сказал крестоносец. – Во Франции я не видел таких.

– Мы уже давно не умеем строить ничего подобного… Так вот, сначала подумали, что император тщательно и прилежно, выводя каждую букву особыми пурпурными чернилами, пишет Символ веры, как полагается по ритуалу, но оказалось, что он ждёт, когда астролог с галереи даст знак о том, что звезды благоприятствуют коронации. Конечно, многие прибегали к услугам гадателей и астрологов, но заниматься магией в храме Божьем – грех.

По выходе из врат Софии царю подвели изумительно разубранного арабского скакуна, который вдруг начал ржать и брыкаться. Когда Алексей все же ухитрился вскочить в седло, конь встал на дыбы, и с головы Алексея слетела корона, а из неё выпало несколько драгоценных камней. Ничего хуже этого уже быть не могло.

В доме моего отца бывал почтенный Никита Хониат,[59] муж весьма мудрый и учёный. Он и рассказывал, что Алексею сразу же привели другого коня, но торжественный выезд свершался уже не при целой короне, и это было сочтено неблагоприятным предзнаменованием.

По предсказанному и вышло. Когда крестоносцы осадили Константинополь, Алексей III не сумел организовать его оборону и бежал, запятнав царские одежды позором.

– И вот при виде этого ничтожного юнца, – подхватил Гильом, – Дандоло, самый большой ненавистник и завистник ромеев, но дож умнейший из умных, вдруг понял, что месть его наконец-то может совершиться. Он годами повторял в уме и перечислял, сколько бед было причинено венецианцам ромеями, но военной силы у него не было, ведь венецианцы торговцы, а не воины. А тут в его распоряжении вдруг оказалось могучее воинство. И он в сердце своём решил, что воины Христа сначала вернут Венеции Зару, а потом отомстят Византии за нанесённые обиды и бесчестия. Но крестоносцам он тогда ничего не сказал, ибо могучий ум, несвойственный древнему старцу, соединял со змеиной хитростью. А когда крестоносцы поняли, за что им придётся сражаться вместо Гроба Господня, было уже поздно.

На восьмой день праздника Святого Ремигия[60] флот вышел в море. И у каждого из знатных людей был свой неф – для него и его вассалов, и свой юисье – для его коней, и у дожа Венеции была своя галера, вся алого цвета, и на носу её развевался алый шёлковый стяг. Четыре трубача трубили в серебряные трубы и гремели кимвалы, и столько колокольчиков, и барабанов, и иных инструментов, что это было настоящее чудо. Бонифатий Монферратский велел всем священникам и монахам подняться на корабельные башни и там петь «Приди, о дух всевиждущий». И когда флот отплыл из гавани Венеции, все эти галиоты, все эти богатые корабли и столько других судов — это было со времени сотворения мира самое великолепное зрелище. Они плыли, натянув паруса и с поднятыми на корабельных башнях стягами и флажками, и можно было сказать, что всё море кишело кораблями.

И вот, накануне дня Святого Мартина[61] флот, пройдя Далматинское море,[62] появился перед Зарой. Город был хорошо укреплён, окружён каменными стенами, в углах которых имелись боевые башни. Взять такой город без длительной осады казалось немыслимым, хотя крестоносцы и везли с собой камнемёты и другие осадные машины.

Стояло чудное, тихое утро… Ночью все корабли собрались на рейде, а утром начался штурм. Нашим кораблям окованными носами удалось разорвать железную цепь, запирающую гавань, и вскоре смогли начать высадку. Горожане не пытались препятствовать, и в день Святого Мартина город оказался в осаде.

На другой день из Зары вышли люди, и они явились переговорить с дожем, который был в своём шатре, и сказали ему, что готовы сдать город и все своё добро на его милость, чтобы спасти свою жизнь. Но Дандоло не сказал им ни да, ни нет, лишь пообещал посовещаться об этом с графами и баронами.

О переговорах узнали простые пилигримы, которые ничего не знали о предстоящем штурме города, сильно удивились и сказали послам так: «Почему вы хотите сдать свой город? Мы – воины креста, а не разбойники, мы не нападём на вас, и вам нечего нас опасаться». Тогда успокоенные послы Зары вернулись в город, и договор не состоялся. Когда же Дандоло узнал об этом, то пришёл в ярость и потребовал выполнить обещание, данное за долги – взять штурмом Зару.

А дальше случилось воистину удивительное. То ли во главе Зары оказались мудрые и прозорливые люди, то ли в Венеции у них были прознатчики, того не знаю. Но они заранее отправили посольство к папе с жалобой на дожа, и папа дал им буллу, в которой угрожал всем, кто будет участвовать в штурме христианского города, отлучением от церкви.

И вот, когда вожди похода пребывали в растерянности и неуверенности, ибо воистину не знали, что предпринять, в шатёр вошёл аббат Во,[63]  предъявил буллу и сказал им:

– Сеньоры, именем папы я запрещаю вам нападать на Зару, ибо это христианский город, а вы – пилигримы.

Но Дандоло пригрозил, что если мы не выполним своё обещание, он немедленно уведёт свои нефы, юисье и галеры, а крестоносное воинство бросит здесь, под стенами Зары.

– А разве вы не могли отнять у венецианцев их корабли? – спросил я.

– Конечно, могли. Но дож был хитёр, как дьявол. Что бы мы стали с ними делать? Ведь среди нас не было моряков, а венецианские команды, конечно, сразу бы разбежались.

– И что же решили ваши графы и бароны?

– Они совершили страшный грех, – глухо ответил Гильом. – Графы и бароны понимали, что узнав о запрете папы, ни один пилигрим не поднимет оружия, ибо каждый носит на плече крест. Поэтому они решили скрыть буллу, ведь о ней знали только те, кто был в шатре Бонифатия Монферратского.

Но о булле слышал мой господин, Симон де Монфор и ещё один благородный рыцарь, виконт Ангерран де Бов. Они заявили, что не совершат грех, пойдя против воли папы, и не станут участвовать в штурме Зары. Оба тут же собрали свои отряды и увели их на зимовку в Венгрию, поскольку приближались холода, а в Венгрии зима мягкая. С нами ушли вассалы Монфора и де Бова, а также их отряды. Многие из меньшого народа убежали тогда на купеческих кораблях. На одном корабле убежало почти пятьсот человек; и, я слышал, что все они утонули. Ещё одна группа ушла сушей и собиралась двинуться через Славонию; но местные крестьяне напали на них и убили многих, другие же спаслись бегством и вернулись в Зару. Так шли дела в войске, уменьшая его с каждым днём.