Селим Ялкут - Братья
Весной мы отправились в путь. С тихой грустью я простилась с приютившим меня краем, но глаза мои теперь открыты, и не затуманены слезами. Большую часть дороги я ехала в повозке и всего несколько раз садилась в седло. Дорога вызвала появление давних болей в спине и прекращение выделений, о которых я из стыдливости хотела бы умолчать. Двигались мы намного медленнее, чем предполагали, и рано становились на ночлег. Раймунд не торопил. Я люблю наблюдать состояние природы, и это путешествие доставило мне настоящую радость. Мы выехали ранней весной, едва сошел снег, но двигались к югу, так что весна, словно на крыльях, спешила впереди, открывая свои волшебные картины. Деревья покрылись листьями прямо на глазах, цветы распустились, мы ехали по сплошному ковру альпийских фиалок и маков, а, спустившись с южных склонов гор, оказались на больших плантациях цветущих роз. Арабы знают и давно пользуют волшебные свойства этого замечательного цветка, а теперь мода на него пришла в Европу. Голова кружится от наслаждения. К тому же путешествие проходило на редкость спокойно, хотя шли мы небольшим отрядом и могли представить соблазн для всяких грабителей. Но Бог милостив. У одного из слуг Раймунда схватило живот, и мы оставили его в каком-то из альпийских монастырей. Если ему суждено встать, он догонит нас. Лошадь Зиры сломала ногу и досталась местным пастухам. Все остальное было так спокойно, что я при своем вялом темпераменте, живущем предчувствием невзгод, стала волноваться, как бы испытания, не обрушились на нас все сразу, как камни в горах. Следы страшных обвалов мы постоянно встречали.
Вначале мы собирались двигаться по берегу Дуная, чтобы выйти к границам греческой империи. Но встречные предупредили, венгерский король не ужился с буйными немецкими рыцарями и теперь задерживает правого и виноватого по собственной прихоти. Это может коснуться и нас. Не обошлось, видно, без Византии, которая вечно строит козни, чтобы препятствовать движению сквозь свои земли. Они не могут сделать это открыто, зато хитрят на каждом шагу. Когда стало ясно, что путь через Константинополь опасен, решено было двигаться морем. Потому мы перешли Альпы и со временем оказались в Венеции.
Был май, когда мы туда добрались. Несмотря на красоту и величие этого города, увиденного мной в его самую прекрасную пору, впечатление осталось двойственным. Люди здесь одержимы торговлей, купцы и банкиры поглощают огромные богатства, плывущие навстречу друг другу — из Европы и Востока. Лихорадка, которая поднимается туманом из глубин окрестных болот, лежащих на границе моря и суши, вполне соответствует горячечному духу, царящему на складах и в конторах. Венеция торопится жить, наряжаться и праздновать, как перезрелая красотка, готовая хватать все без разбора, безумствовать и спешить в погоне за удовольствиями. Впрочем, до этого мне дела нет. Я спасаю свою душу и не могу, подобно праведникам, искупать грехи рода человеческого. Женщину Бог испытывает по-своему, иначе, чем мужчину.
В Венеции заболела Товита. Странно, ее болезнь стала проявляться, когда я почувствовала себя лучше, а мои привычные недомогания стали понемногу исчезать. Я давно подмечала недобрый блеск в ее глазах и улыбку, которую она не могла скрыть, при моем нездоровье. Ее чувства мне понятны, ведь я стою у нее на пути. Раймунд должен разрываться, чтобы угодить обеим. По отношению к ней я старалась оставаться доброй и даже угождать, забывая, кто из нас госпожа, а кто служанка. Бог видит мое отношение к ее сыну Товию, которого я, как могла, старалась полюбить. Этот мальчик помогает моему мужу обрести душевный покой. А мне прислуживает Зира — человек, разделяющий все мои невзгоды. Она предана мне больше жизни.
Пока Товита болела, мы отдыхали и готовились к морскому путешествию. Хоть жили мы замкнуто, скупясь на расходы, я могла оценить роскошь этого необычного города. Наш дом был недалеко от строящегося собора Святого Марка, на который ушло столько камня, сколько бы хватило на десяток дворцов. Я могла лишь удивляться тщеславию венецианцев, готовых утверждать роскошью силу своей веры. Местные купцы вывезли из Александрии мощи святого Марка, выдав их местной страже за мешки с соломой. В здешнем соборе они служат мирской власти сильнее, чем евангельской проповеди. Потому я осмотрела собор без душевного волнения. Роскошь алтаря, собрание картин и бесчисленных сокровищ, золото мозаик и эмалей со сценами из священной истории — все это вызывало отстраненное любопытство, но оставило меня равнодушной. Мне захотелось вернуться, войти в нашу маленькую церковь, опуститься на колени, предаться долгим размышлениям и молитве. Здесь я сделать этого не смогла.
Воодушевляла меня музыка, которая доносится отовсюду. Вечерами — прямо под окнами нашего дома, с каналов, по которым плывут длинные лодки с загнутыми носами. Все, что внутри, скрыто шелковыми занавесками, и, пока гребец, стоя на корме, отталкивается длинным шестом, пассажиры услаждают слух дивными мелодиями. Впрочем, судя по свободным нравам этого города, услаждают здесь не только слух. На балконах сушат простыни из тончайшего реймского полотна — я специально узнавала название этой мануфактуры — и замечательные одеяла, расшитые золотой нитью. Огромные ковры, свисающие из окон, держат, не снимая, месяцами, потому что один праздник здесь сменяется другим. Венецианцы любят украшать свои дома не менее пышно и ярко, чем себя. Утром можно наблюдать, как слуги собирают с мраморных плит в серебряные кувшины капли росы. Вместо воды, они служат для туалета местных красавиц. А что за чудо занавеси из сирийской парчи, укрывающие богатые покои. Когда они волнуются под ветром, видно, как свет играет на поверхности цветного стекла и тонет в зеркалах. Мне кажется, я родилась при свете луны и питаюсь им более, чем светом солнца. Как-то во время прогулки я подобрала перчатку из нежной кожи, такие, независимо от погоды, носят здесь богатые люди. Я поднесла перчатку к лицу и ощутила забытый аромат бальзамического дерева, его смолу везут из Аравии и Египта. Помню, в нашем иерусалимском доме такая смола хранилась в специальных сосудах и для меня — тогда еще девочки не было большего блаженства, чем приподнять крышку и вбирать в себя головокружительный дурман. Я будто жила в сладком сне и могла оставаться в нем часами. Здесь у моря, в Венеции ко мне стали возвращаться приметы и образы давней родины. Сначала понемногу, а потом, когда я распознала их, все больше и сильнее.
Тогда же я узнала о том, чему предстояло стать главным в моей жизни. Здесь не обошлось без знамения, которые часто указывают мне на будущее. Вечером, когда садилось солнце и я вышла прогуляться к собору, ко мне подлетел голубь. Их немало вокруг, но этот пришел прямо ко мне, будто ждал, и уселся на руку, хоть у меня не было и крошки угощения. Он переступал по ладони, царапая острыми коготками. Я же терпела, пока он не улетел. Что-то он хотел сообщить. Догадалась я об этом ночью, когда поняла, что ношу ребенка. Можно было понять и раньше, но я была настолько уверена в своем бесплодии, что мысль просто не приходила мне в голову. Знаки, которые распознает даже неопытная женщина, я готова была приписать трудностям долгой дороги.
Зато теперь удивление граничило с испугом. Тридцать пять лет — этот возраст считается запоздалым для деторождения. Теперь мне нужно было заботиться о себе, чтобы успеть вырастить мальчика. Я сразу решила и, как выяснилось в свой срок, не ошиблась, это будет мальчик. Я должна была оградить его от опасности, пока он не научится защищать себя сам. Спокойствие, с которым я еще недавно относилась ко всему, теперь показалось мне легкомысленным и преступным. Я, которая с безразличием наблюдала за буйством человеческих страстей, теперь представляла, как они рушатся на голову моего ребенка. Эти видения наполнили меня страхом. Мое новое состояние не давало спокойствия, которое должна испытывать будущая мать. Я затаилась, как зверь, забившийся в нору и дожидающийся конца охоты. Теперь мне более, чем когда-либо, хотелось поскорее добраться домой. Только там я буду в безопасности.
Наш отъезд, между тем, откладывался, Товита была еще слишком слаба, чтобы продолжать путешествие. Как изменилось мое отношение к ней. Теперь ее болезнь казалась мне подлым притворством. Корабли на Восток уходили почти ежедневно, но Раймунд медлил. Я не открывалась ему. Именно в эти сроки мой организм однажды уже отторг плод. Мне не хотелось разочаровывать мужа, если мне суждено пережить это испытание снова. К тому же я боялась, что по слабости характера он не сможет удержать новость в тайне. В отличие от первой беременности, я чувствовала себя на удивление хорошо. Это был добрый знак. Но теперь, выходя к столу, я ясно видела за ним врагов моего ребенка. Каждодневное наблюдение и игра воображения давали мне все новую пищу. Товий был сильным и рослым мальчиком. Неясное положение сделало его характер дерзким и грубым. Я думаю, сама Товита воспитала его так, открыв раньше времени тайну рождения. Незрелый ум часто питается обидами, пытаясь оправдать ими собственное несовершенство. Товий часто грубил матери, которая время от времени покидала постель и, несмотря на недомогание, выходила разделить с нами трапезу, а заодно напомнить о правах матери единственного наследника. Приступы болезни сменялись временным улучшением, и она использовала это время, чтобы подтвердить свои притязания. Еще недавно она не могла сидеть с нами за одним столом и получила это право лишь сейчас. Я сама подтолкнула Раймунда поступить так, чтобы Товий не испытывал смущения за собственную мать. Тогда мне было это почти безразлично, и я могла справиться с собственной гордостью ради блага мужа. Теперь мне казалось невероятным, что еще месяц назад я считала такое положение справедливым. Но тогда я решала лишь за себя. Сейчас же, глядя на мать и сына, которые дерзили мне почти в лицо, я терзалась, как это сможет отразиться на судьбе моего ребенка. Если бы Товита подавала еду, я не смогла бы есть ее без опасения. Пока же она упивалась своей ролью, а я наблюдала сразу за двумя и могла строить собственные расчеты. Тоже за двоих.
